Стоит ли об этом - Сергей Катканов

Мне понравилась такая постановка вопроса. «Если вы готовы поверить моему слову, то я его даю». Он тут же издал приказ об увольнении моей жены по собственному желанию и вскоре ей выдали трудовую книжку. А я оказался ещё на год прикован к Леже честным словом, крепче, чем цепью.

Через год я опять появился в его кабинете теперь уже для того, чтобы уволиться самому. Не успел я и рта раскрыть, как он тут же широко улыбнулся: «Я всё помню. Вы сдержали своё слово. К вашему увольнению препятствий нет». Это был триумф человека, слово которого что–то стоит.

***

Как часто мне казалось, что этот день никогда не придёт, что мой срок никогда не закончится. Я совершенно не чувствовал вкуса к работе. Мне не нравилось быть учителем. Помню, как–то зашёл в класс, посмотрел на детей, и меня обожгла мысль: «Они ведь не хотят учиться, они сейчас предпочли бы оказаться где угодно, только не здесь. И я не хочу их учить, и я сейчас хотел бы оказаться в каком угодно месте, только не в этом классе. Но они сюда пришли. И я сюда пришёл. И сейчас мы будем мучить друг друга, хотя больше всего на свете хотим избавиться от этой необходимости».

Преподавать русского язык было особенно тягостно. Я и сам всегда ненавидел этот предмет. Ведь под видом «русского языка» преподаётся мёртвая схоластика, не имеющая никакого отношения к тому, чтобы овладеть живой русской речью. Мы ковыряемся в языке, как будто лягушек препарируем, это никак не поможет нам говорить на этом языке.

Однажды, одна девочка–хорошистка спросила меня: «Зачем нужно учить все эти склонения и спряжения, какой в этом смысл?». Я ответил ей, что думал: «Ты права, в этом нет ни малейшего смысла. Но одно тебе точно скажу: это надо для того, чтобы сдать экзамен. Таковы правила, не мы их придумали. Если не сдашь экзамен, сама себе все дороги в жизни перекроешь».

На филфак меня привела любовь к литературе, а схоластическое языкознание было тягостным довеском к этой любви. Литературу я вполне был способен преподавать с увлечением, но до какой же степени это не надо было деревенским детям! В нескольких классах у меня не было ни одного ученика, у которого по поводу книги могли появиться какие–то свои мысли. И чужих мыслей они совершенно не воспринимали. Ученики делились на две категории: буйных идиотов, которых вообще ничего не интересовало, и которые вообще ничего не слушали, и аккуратных, прилежных зубрилок, в основном это были девочки, которые всё внимательно слушали и старались как можно лучше записывать, но которых было так же бесполезно спрашивать о том, что они думают. Предложение высказать своё мнение приводило их в большое смущение и заставляло тихо опускать глазки, да это всё ещё под несмолкающий рёв буйных идиотов, так что попытки преподавать литературу я быстро оставил, просто сообщая им информацию, знание которой потом потребуется на экзамене.

Как–то помню диктую им тему сочинения: «Духовные искания Андрея Болконского». Эта формулировка почему–то поранила нежную душу одного из буйных идиотов. Он пробурчал: «Чё за искания, на фиг всё это надо». Я посмотрел на его тупое, бессмысленное лицо дегенерата, лишь слегка оживляемое налётом наглости, представил себе блистательного князя Андрея, измученного вопросом о смысле жизни, и в голову мне ударило настоящее бешенство. Я тихо и зло сказал ему: «А тебе и не нужны никакие искания. Твоё дело — месить навоз. Ничем другим ты никогда не будешь заниматься». Класс притих, кажется, дети были шокированы моими словами.

Помню, диктовал старшеклассникам экзаменационные билеты прямо из головы. Им нельзя было читать лекции, которые они будут по ходу конспектировать. Они не могли выбрать главное и записать своими словами. Поэтому я говорил готовыми фразами, которые они дословно записывали. Говорить письменной речью довольно сложно, это требует определённого напряжения. Девочки добросовестно записывали то, что я говорил, а мужская половина класса расшалилась не на шутку. Успокоить их было невозможно, я старался не обращать на них внимания, но они в своём буйстве перешли уже все пределы. В бешенстве я подошёл к одному пацану, приподнял его за грудки и шмякнул о стул. Он попытался было схватить портфель, чтобы выбежать из класса, но я так страшно рявкнул на него: «Сидеть!», что он замер на месте, словно остолбенел.

В этот же день в туалете появилась надпись: «Сергей Юрьевич — козёл». Я рассмеялся. Никогда в жизни меня ещё не оскорбляли с таким уважением. Пацан решил меня обидеть, но назвал не какой–нибудь поганой кликухой, а как положено называть учителя, по имени–отчеству. Разумеется, я не тронул этой надписи и никого не просил её стереть, но через день надпись исчезла. И не просто исчезла, а была варварски выскоблена. Для того, чтобы удалить эту надпись, вовсе не обязательно было портить дверь, ни уборщица и ни один взрослый человек никогда не стал бы делать это так радикально. Это мог сделать только пацан. Другой пацан, видимо, несогласный с содержанием надписи. Я удовлетворённо хмыкнул.

Я никогда на них не обижался и не испытывал к ним никакой ненависти, потому что прекрасно понимал — их буйство на уроках не направлено лично против меня, просто такова их природа. Они бесятся потому что им весело, обо мне они вообще не думают и по большому счёту ничего против меня не имеют. Вот и я ничего не имел против них.

***

Однажды, хулиганистый мальчишка пошутил лично надо мной. Вечером, сидя дома, я услышал у дверей какое–то шевеление. В дверь не стучали, но что–то там делали. Я подошёл к двери, она не открывалась, я сразу понял, что произошло. Меня «заперли». Была такая шутка — на дверь снаружи вешали какой–нибудь ржавый замок. Я рванул дверь на себя с такой силой, какой вообще не обладал. Погнутая скоба и вырванные с мясом шурупы полетели в разные стороны. Выскочив на улицу, я увидел, как улепётывает в темноту маленькая фигурка. Этого гаврика я узнал и со спины.

На следующий день я провёл в их классе урок и попросил его остаться. Спокойно взяв мальчика за ухо, я провернул его на четверть оборота и злобно прошипел: «Если ещё раз…». Мальчишка взвыл от боли и зачастил: «Это не я! Во сколько это было?!». Мелкий шельмец уже, понятное дело, сочинил себе алиби, но от боли быстро себя выдал. Я ведь даже не сказал, о чём речь, а он это уже знал. Конечно, я не стал его слушать, вместо этого провернув ухо ещё на пол оборота. Его скрючило, а я закончил своё шипение: «Ещё раз, и вообще без уха останешься». Я отпустил его, он убежал с красным ухом, уже не пытаясь ничего объяснять.

Это шаловливое дитя не раз получало от меня в торец в четверть силы. Но вот что удивительно. Когда я увольнялся, и директор отдавала мне трудовую книжку, она с улыбкой обронила: «Вчера Иванов сказал: «Жалко, что Сергей Юрьевич увольняется, хороший был человек»». Это был не такой уж плохой итог моей работы. Хулиганистый пацан вполне осознавал, что ни разу не получил от меня без дела. А вот если бы я оставлял его шалости без последствий — он не смог бы меня уважать. Конечно, я был плохим учителем, но старался быть нормальным человеком, в первую очередь — честным и справедливым.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});