Ретушер - Дмитрий Стахов

Я зажег свет. Его глаза горели, на щеках выступил лихорадочный румянец.

– Ты останешься здесь. Я скоро к тебе приеду. Привезу кое-какие снимки. Мы с тобой поработаем. Помни: выйдешь из своей мастерской – тебе хана. Двух шагов не успеешь сделать. Запрись как следует. И сиди тихо!

– Ты обещал: если я отдам тебе документы, ты оставишь меня в покое, – сказал я.

– Послушай. – Он железной хваткой взял меня за плечо, притянул к себе, дыхнул гнильцой. – Не строй из себя целочку. Я понял, кто ты. Это поняли и другие. Ты на них поработал. Они тебя в живых не оставят. А на меня ты можешь положиться. Мы с тобой свяжемся как сиамские близнецы. Положись на меня! Через час я вернусь. Договорились?

У меня не было другого выхода, как согласиться. Прошел час, потом еще один. Я сидел тихо, не подходил к окнам. Телефон молчал. Потом начало темнеть.

Я в общем-то знал, чей снимок выберу, с чьего снимка сделаю первый негатив. Когда я вошел в лабораторию, он был распластан на рабочем столе. В руке я сжимал отснятую пленку: тридцать шесть одинаковых кадров. Я собирался сделать тридцать шесть негативов, я собирался разобраться и со снимком, и с каждым негативом в отдельности. Я хотел все сделать наверняка.

Когда я закончил, стемнело окончательно. Уже скоро должна была прийти Татьяна. Лысый не позвонил и не пришел. Я подумал, что он сейчас где-то в высоких кабинетах, кого-то разоблачает, изобличает, клеймит. Мне захотелось есть. Я сделал яичницу, но кусок не лез в горло.

Кулагин отстегивает наручник с Таниной руки, освобождает свою руку и картинно – видите ли, намял! – растирает запястье. Витюнчик стоит рядом со мной, его кожаная куртка расстегнута, под ней – сбруя с кобурой. От него несет одеколоном и кожей. Человеческой, потной, давно не мытой кожей. Витюнчиковы прыщи под подбородком, срезанные при бритье, малиново рассыпаны среди отросшей щетины. Витюнчик очень доволен собой и с довольной же улыбкой наблюдает, как Кулагин усаживает Таню напротив меня.

– Ты им еще поцеловаться дай! – осклабляется он.

– Тихо, тихо, – откликается Кулагин и, будто судья на соревнованиях по шахматам, встает у боковины стола: сейчас он запустит часы.

– Ну, геноссе, – говорит Кулагин, – скоро твой звездный час. Приготовься!

– Да он готов! – гогочет Витюнчик, запускает руку в карман куртки и выуживает оттуда плоскую металлическую фляжку. Свинчивает колпачок, запрокидывает фляжку, делает шумный глоток. – Готов! – Он рыгает, ему хорошо. – Только вот штаны поменять, и будет полный порядок.

– Витюнчик, – увещевает плечистого Кулагин, – здесь дама!

– Мне она пока не давала. – Витюнчик снова гогочет. – Какая ж она дама?

Я вскакиваю со стула, но Витюнчик, тренированная сволочь, играючи сует мне локоть под дых. Мое дыхание сбивается, я ловлю воздух ртом. Витюнчик берет меня потной ладонью за лицо, усаживает на стул. От отвращения и унижения я готов заплакать, низко опускаю голову, стараюсь, чтобы Таня не видела моих глаз.

А Витюнчик еще и хлопает меня ладонью по шее, будто убивает сидящего там комара. От его хлопка моя голова чуть не слетает с плеч.

– Полегче, полегче! – улыбается Кулагин. – Шеф приедет, он и скажет, что делать. Не лезь вперед батьки в пекло, Витюнчик!

– А я не лезу. – Витюнчик навинчивает колпачок, прячет фляжку. – Я только слегка. Чтобы чувствовал!

– Он уже все чувствует! – говорит Кулагин.

Его рука ложится на мой металлический шар, Кулагин начинает катать его по поверхности стола. За шаром змеится прореживающая пыль дорожка. Мне очень обидно. Я никак не предполагал, что все так закончится. Все что угодно, но только не это. Именно поэтому, именно поэтому слезы все-таки стекают по крыльям носа, одна за другой они падают и разбиваются об пол.

Витюнчик хмыкает. Кулагин оставляет шар в покое, подходит ко мне, присаживается передо мной на корточки.

– Геноссе! Ты что? Расклеился? Возьми себя в руки! Тебе надо себя беречь! Ты же не хочешь кончить, как твой папаша? Нет?

Шар продолжает свое движение по столу, приближается ко мне все ближе и ближе. Вот он задел блюдо с фруктами и чуть изменил траекторию. Витюнчик останавливает шар, потом запускает его вновь.

– Я пас тебя все это время, я и твоего папашу нашел. И мне никто не верил! И эту кисоньку я нашел. – Кулагин кивает в сторону Тани. – Тебе же она понравилась, а, геноссе?

Путь шара проходит возле самого края, вот-вот и он свалится со стола. Я чисто инстинктивно выбрасываю руку, ловлю шар – он очень тяжелый и холодный, – слегка подбрасываю его на ладони. Витюнчик, повернувшись спиной, кряхтя, поправляет ремень брюк, чешется, сопит от удовольствия.

– Ну, понравилась? – повторяет Кулагин. – Я ее тоже хочу попробовать. Как организатор всей этой великолепной операции. Но с твоего согласия, конечно, только с твоего согласия! – Он чуть поднимает руки ладонями ко мне, а я, коротко размахнувшись, влепляю шар ему точно в середину лба.

Кулагин заваливается на спину. Таня визжит, я вскакиваю со стула, поворачиваюсь к Витюнчику. Тот уже стоит ко мне лицом, но обе его руки заняты – одна придерживает брюки, другая запущена в ширинку. С его лица не сходит выражение блаженства, он почему-то начинает еще и улыбаться, и тут на его голову обрушивается удар стула: Таня, по-прежнему визжа, с налившимся от натуги лицом, вступает в игру.

Долгие годы я мечтал о том, как бы поймать Байби-кова на противоходе, как бы унизить его, подловить. Он снился почти каждую ночь, а мне казалось: вот-вот он материализуется из сна, и тогда ему несдобровать. Я верил, что рано или поздно такой случай представится. Он представился, и оказалось, что сделанное мною – не месть за самого себя, не месть за Таню. Все мои метания оказались вторичными. Я выступил орудием в чьих-то, мне неведомых руках. Меня использовали.

Алина, лишь только она появилась у меня в мастерской, желая произвести впечатление, умничая, говорила, что всегда используют всех. Это было ее приманкой. Она думала, я клюну именно на это, на ее дешевые размышления о превратностях человеческой судьбы.

Но по-настоящему используют только тех, у кого есть что использовать. У меня такое было. Алинина гладкая задница, зазывный блеск глаз, налитые груди подлежали только утилизации: через пять-шесть лет от ее достоинств уже ничего не осталось бы. Остались бы только скука и никому не нужные философствования. Дар же мой – вечен.

Я понимал, что мне осталось совсем немного. И поэтому ни оглушенный Витюнчик, ни Кулагин, захлебывающийся в собственной крови, меня уже не интересовали. Я посмотрел на Таню, и она все поняла, разжала руки, выпустила стул, схватила лежавшую на станке фотографию, перевернула. Потом вскрикнула и бросилась ко мне.

Я поражался – и поражаюсь до сих пор – своей выдержке.

Я всего лишь обнял ее, я начал ее успокаивать.

– Зачем?! – спросила она, а я только пожал плечами. Возглас: «Ну прямо голубки!» – возвращает нас к реальности.

Мы, Таня и я, поворачиваемся на голос. У меня в мастерской новые гости, также пришедшие без приглашения. Их двое – некий новый Витюнчик, разве что поздоровее, и человек в прекрасном, идеально сидящем костюме. Его черты мне кого-то смутно напоминают. Я вглядываюсь в него, он заливисто смеется, проходит к столу, поднимает стул, садится, закидывает ногу на ногу. Он великолепно подстрижен, причесан волосок к волоску, кожа ухоженная, руки холеные. Он сидит на стуле и продолжает смеяться.

– Здорово, Генка! – говорит он, и я узнаю Волохова. – Не ждал? Извини, я без приглашения, но зато совсем недавно виделся с одним твоим знакомцем.

Он достает из кармана коробочку с микрофильмами. Я смотрю на нее как зачарованный.

– И знаешь, – говорит Волохов, – твой знакомый оказался строптивым. Не хотел отдавать. Не хотел отдавать вещь, ему не принадлежащую. Мямлил что-то, грозил. Потом, – Волохов делает паузу, оглядывает тела Кулагина и Витюнчика, – потом просил не трогать, просил оставить в живых. Плакал. У него, оказывается, двое детей. Ты не знал? Двое. Я, слава богу, бездетен, тебе отцовские чувства знакомы тоже понаслышке, а у него – двое. Двое детей, а такая страсть оказаться первым! Ему бы сидеть тихо, а он! Как вот этот. – Волохов вновь смотрит на Кулагина, потом переводит взгляд на Витюнчика. – Доморощенный гений. Якобы он все организовал, все подготовил. Я очень не люблю выскочек!

Пришедший с Волоховым кивает, расстегивает пиджак, достает пистолет с глушителем. Таня делает еле уловимое движение, словно собирается спрятаться за моей спиной, но человек с пистолетом направляет дуло не на нее: два хлопка, головы Кулагина и Витюнчика дергаются.

– Вот так! – Волохов смотрит мне прямо в глаза. – Вот так было и с твоим дружком, бывшим во всех отношениях милицейским майоришкой. Чпок – и готово!

– Сволочь! – кричит Таня.

Волохов пожимает плечами, его человек прячет пистолет, подходит к Тане и бьет ее наотмашь по лицу широко раскрытой ладонью.