The Transformation of the World: A Global History of the Nineteenth Century - Jürgen Osterhammel

истории. Задача географии, по его мнению, состояла в том, чтобы проследить развитие наций, а значит, и важных для него "индивидуальностей", в связи с "природой земли". С другой стороны, он избегал сводить жизнь обществ и "движение истории" к таким природным константам, как климат. Он не был геодетерминистом. Риттер рассматривал природу как "школу человеческого рода", источник коллективных идентичностей и определенных социальных типов; между природой и историей существуют скорее соответствия, чем причинно-следственные связи. Он взял описательную лексику, разработанную географией в XVII-XVIII веках, и дополнил ее "динамическими" метафорами роста и активности. Отталкиваясь от концепции комплексной "региональной географии", Риттер попытался связать природные особенности, такие как горные хребты или "водные системы", с театрами истории. Снова и снова он бился над проблемой «классификации частей света» с серьезностью, которая ставила его выше ранних и многих более поздних географов. Так, например, он пришел к понятию "Верхняя Азия" (Hoch-Asien), которое не было поверхностным геополитическим, а включало особенности природного рельефа и образа жизни ее обитателей. Вместо того чтобы объединять все в "Восток" или "Ближний и Средний Восток", он различал Переднюю Азию (включая иранский мир), Аравию и "уступчатые земли" в системе Евфрата и Тигра.

Оригинальные названия Риттера не прижились. Но его терминологическая изобретательность нашла продолжение в работах двух важных географов последней трети века, которые, имея мало общего между собой, противостояли метагеографической тенденции эпохи к чрезмерному упрощению. И французский анархист-вольнодумец Элизе Реклю, работавший в эмиграции в Швейцарии, а затем в Бельгии, и политически консервативный, но методически последовательный лейпцигский географ и этнограф Фридрих Ратцель неустанно стремились по-новому использовать язык для описания мира. В своих работах "Антропогеография" (1882-91) и "Политическая география" (1897) Ратцель отказался от новомодных мегакатегорий в пользу сложного изучения типов ландшафтов и пространственных "мест" в связи с политическими образованиями - например, в , где речь идет об островах. В своей последней (отчасти посмертной) работе Реклю взглянул на ситуацию в мире вскоре после рубежа веков глазами географа, экспериментируя с необычной макроклассификацией, не использующей ни традиционного деления мира, ни геополитических неологизмов. Сравнимый по знанию географической и политической литературы только с Риттером, он избежал замкнутой концепции Европы и разделил континент на три трансгрессивные зоны, каждая из которых политически и экономически по-своему связана с внеевропейским миром: (1) латинские и германские народы, включая весь Средиземноморский бассейн, а также Османскую империю, которая, по его мнению, "полностью зависела от капиталистов"; (2) сухопутная Евразия от Польши до Желтого моря; и (3) морская Британия и ее ассоциированные и зависимые страны (cortège), включая всю империю во главе с Индией. Наконец, две Америки и бассейн Тихого океана (за исключением британских владений) представляли собой вновь формирующееся образование. Реклю был реляционным мыслителем, а не тем, кто мыслит эссенциальными региональными категориями. По этой причине его работа - в большей степени, чем работа Ратцеля, который был склонен к схематическому теоретизированию, - может рассматриваться сегодня как географическая сумма XIX века, даже если она не является репрезентативной для академической географии XIX века.

Ратцель и, соответственно, Реклю были далеки от теорий "культурных арен" (Kulturkreise), модных на рубеже веков в Германии и Австрии. Левый политический темперамент Реслюса делал его особенно нерасположенным к геополитическому определению региональных зон. Теории Kulturkreis использовали постоянный приток этнографического материала для построения ряда обширных культурных арен или цивилизаций, причем не просто как методологическое пособие, а как сущности, которой они приписывали объективное существование. Таким образом, "культурная арена" стала ключевым постлиберальным понятием, вытеснив "личность" в идеалистической географии и истории поколения Карла Риттера. Эти идеи, впоследствии вновь появившиеся в работах Сэмюэла Хантингтона, были типичным явлением конца века, выражавшим чрезмерно упрощенное представление о мире, подобное тому, которое встречалось и в терминологии последователей геополитики.

 

3. Ментальные карты: Относительность пространственной перспективы

Для того чтобы реконструировать представления XIX века о пространстве, необходимо постоянно подвергать сомнению то, что сегодня мы считаем само собой разумеющимся. Например, категория "Запад" или "западный мир" - "сообщество ценностей" под влиянием христианства, противопоставленное сначала мусульманскому "Востоку", затем атеистическому коммунизму советского образца, а теперь снова "исламу", - появляется как доминирующая фигура мысли не ранее 1890-х годов. Противопоставление Востока и Запада, стран восходящего и заходящего солнца восходит к античной космологии и греко-персидским войнам. Но "западный мир" впервые возник из идеи всеохватывающей атлантической модели цивилизации. Говорить о Западе предполагает, что европейцы и североамериканцы занимают одинаковое место в мировой культуре и политике. Такая симметрия не была обеспечена в глазах европейцев вплоть до начала ХХ века. Сочетание "иудео-христианская цивилизация", ставшее сегодня широко распространенным синонимом "Запада", - еще более позднее явление, которое до 1950-х годов не имело большого общественного резонанса.

С самого начала идея "Запада" была еще менее привязана к конкретной территории, чем идея "Востока". Должна ли она распространяться на неоевропейские поселенческие колонии Британской империи: Канаду, Австралию и Новую Зеландию? Как можно не включить в него Латинскую Америку, особенно те страны, где высок процент выходцев из Европы? Не следует ли нам вслед за итальянским историком Марчелло Карманьяни говорить о "другом Западе"? В далеком XIX веке гораздо чаще говорили о "цивилизованном мире", чем о "Западе"; это было очень гибкое, почти безместное обозначение. Его убедительность зависела от того, могли ли те, кто называл себя "цивилизованными", объяснить другим, что они таковыми являются на самом деле. Напротив, после середины века элиты всего мира прилагали огромные усилия, чтобы соответствовать требованиям цивилизованной Европы. В Японии даже стало целью национальной политики признание себя цивилизованной страной. Таким образом, вестернизация означала не только перенятие отдельных элементов европейской и североамериканской культуры, но и, в самых амбициозных случаях, признание себя неотъемлемой частью "цивилизованного мира". Это не было чем-то, что можно было бы придать материальной форме или пространственно представить на картах мира. Цивилизованный мир" и его приблизительный синоним - "Запад" - были не столько пространственными категориями, сколько ориентирами в международной иерархии.

Европа

Даже категория "Европа" была не столь четкой по краям, как это принято сегодня считать. Об этом не уставал напоминать своим читателям Элизе Реклю. Конечно, Европа рассматривалась как некое единое историческое образование и (внутренне дифференцированное) жизненное пространство. Общее "европейское сознание", помимо религиозного самоопределения христианства, то тут, то там возникало у элит в эпоху Просвещения, а для Европы в целом - не позднее наполеоновского периода. Однако в первой половине XIX века на чертежной доске появилось несколько противоречивых Европ, каждая из которых была связана с определенным видением пространства:

▪ Европа наполеоновского империализма, задуманная и организованная вокруг основной территории от