Фальшивая Венера - Майкл Грубер

— Это твоя точка зрения.

— Эта точка зрения единственная разумная, учитывая то, каков наш мир. Послушай, Чаз, я люблю живопись. Это то, что нас связывает, меня и Креббса. И дело не только в тщеславном желании обладать чем-то значимым. Это единственное настоящее, твою мать, что осталось. И мне нравится твоя работа. Ты замечательный художник, и каждый раз на протяжении всех этих лет, когда я видел очередное твое творение в каком-нибудь журнале, это пронзало меня в самое сердце и я думал: «Какое расточительство!» Ну хорошо, пусть ты не хочешь выставлять свои работы, я даже не буду спрашивать почему, но, честное слово, мне всегда хотелось вытащить тебя из этого грязного мира, где ты надрываешься за три, четыре, пять «кусков», живешь в самой настоящей заднице, никогда не отдыхаешь, не получаешь признания, которое заслуживает твоя работа, и когда сейчас подвернулась эта возможность…

— И как же она подвернулась?

— Ну, как уже говорил Креббс, он твой большой поклонник.

— Это без дерьма?

— Абсолютно, и, если честно, именно благодаря этому я и смог с ним сблизиться. Мы встретились на вечеринке у Кастелли. Я продал ему — я имею в виду Кастелли — весьма милый набросок святого Марка работы Корреджо, выполненный красным мелком, и нас с Креббсом представили друг другу. Это случилось лет семь-восемь назад. Разумеется, я уже был наслышан о Креббсе, и мы разговорились о живописи, я имею в виду современный мусор, сошлись во мнении, что мы ни за что на свете не повесим у себя дома работу того, кто не умеет рисовать, затем обсудили, кто умеет рисовать и кто не умеет, и Креббс упомянул твою фамилию. Он видел плакат, который ты сделал для рок-группы «СПИД», под Босха, помнишь? На его взгляд, это было что-то поразительное, и я сразил его наповал, сказав, что ты мой лучший друг.

— Бывший лучший друг.

— О, Уилмот, ну не надо! Я видел, как у тебя загорелись глаза, когда Креббс заговорил о деньгах. Перестань вести себя как девочка, только что лишившаяся невинности.

Я смерил его суровым взглядом, точнее, взглядом, который должен был быть суровым, однако я сам понимал, что за ним нет никакой моральной силы, и Марк тоже это почувствовал.

Катер ударился о причал и отскочил назад; матрос спрыгнул на пристань и закрепил нос на кнехте.

— Ну да, а почему бы и нет, черт побери? — сказал я.

Просияв, Марк похлопал меня по плечу. Мы сошли на набережную Венеции, как два обычных человека.

* * *

Когда я вернулся в гостиницу, там меня уже ждал конверт с инструкциями относительно поездки в Рим. Интересно, неужели Креббс нисколько не сомневался в том, что я соглашусь, или же у него есть подручные, готовые в любой момент выполнить подобное задание? Я пришел к выводу, что меня это нисколько не задело и нисколько не волнует. Значит, кто-то побывал у меня в номере? И что с того? В любом случае, утром вылетал частный самолет. Я поднимусь на борт вместе с Франко, но до тех пор я был свободен.

Я вышел из гостиницы — бесцельная прогулка в сторону Сан-Дзаккарии. Господи, я был напуган до смерти, но в то же время полон невероятной энергии, я словно проснулся в Волшебной стране Оз, яркие краски, мурашки по коже. Я прошел мимо пристани речных трамвайчиков перед церковью, где ждала лодка, сел в нее, подумав, что, возможно, это мое последнее путешествие на общественном транспорте. Мы неспешно обошли лагуну, и я сошел на берег у церкви Сан-Базилио. Я вспомнил, что Креббс упоминал про Сан-Себастьяно, и решил заглянуть туда. Площадь перед церковью — одно из немногих мест в Венеции, где растут хоть какие-то деревья, очень милая, но здание Школы Кармини было закрыто. Я помахал перед носом охранника пятидесятиевровой бумажкой, потому что я теперь один из тех, кому никогда не приходится ждать. Внутри меня встретили стены, стены и еще раз стены, расписанные Джованни Баттистой Тьеполо; его работа мне понравилась, но я все же решил, что на нее оказало сильное влияние творчество Чарлза П. Уилмота-младшего.

Затем я зашел в саму церковь, которая была вся завешана картинами Веронезе, среди которых оказалось одно полотно Рубенса, чуть ли не единственная картина Рубенса в Венеции, «Эсфирь перед Артаксерксом». Внутри было темно, поэтому мне пришлось нагнуться ближе, и тут я заметил, что это вовсе не Рубенс, а Тициан, «Даная встречает золотой дождь», и какое-то странное мгновение перемещения я думал: «Ого, странная картина для церкви, это распростертое белое похотливое тело». И вот я уже в Эскориале, и меня переполняет странное чувство… отчасти страх, но в основном радость, восторг. Это один из лучших дней моей жизни, почти такой же знаменательный, как тот, когда я был назначен придворным живописцем его величества, потому что рядом со мной, внимательно слушая то, что я говорю, стоит Питер Пауль Рубенс, величайший человек во всем мире после его величества короля Испании и Папы Римского.

Рубенс говорит мне, что я должен поехать в Италию, посмотреть работы классиков и великих итальянских художников, и хотя он говорит очень дипломатично (он действительно профессиональный дипломат), в его голосе я ощущаю намек на то, что центр художественной вселенной не в Мадриде, что быть придворным живописцем короля Испании — это не совсем то, к чему должен стремиться художник, и я понимаю, что да, я должен ехать в Италию, и начинаю думать, как договориться об этом с королем и герцогом Оливаресом, моим покровителем, именно его рука лежит на кошельке.

Мы еще немного говорим о Тициане, о том, как он добивается своих эффектов, как ему удается создать движение, обманывая взгляд зрителя, и как это достигается цветом и композицией; я жажду разрешить эту проблему техники, потому что Рубенс намекает, что это мой единственный недостаток, что это недостаток всех современных испанских живописцев: фигуры застывшие, словно надгробия; страсть — да, но не динамика, присущая итальянцам.

А позже — вечером или уже на следующий день — Рубенс пишет копию одной из картин Тициана, принадлежащей его величеству, и я наблюдаю за тем, как он работает, он показывает мне что-то, но тут в комнату вбегает один из карликов. Я не могу вспомнить его имя, отвратительный коротышка, увидев нас, он начинает плясать и корчить рожи, и я, не желая, чтобы нас отвлекали, отвешиваю ему затрещину и приказываю удалиться. Жалобно завывая, карлик ковыляет прочь.

Рубенс останавливается и провожает взглядом жалкое создание. Я удивляюсь, когда он спрашивает:

— Что вы думаете о своем короле?

Я отвечаю, как и полагается, точнее, начинаю отвечать, но Рубенс качает головой.

— Нет, дон Диего, я хочу услышать не придворного, но человека. Я знаю, что король хорошо к вам относится и вы преданный подданный, но, если бы Филипп не был божьей милостью монархом, какое суждение вы бы вынесли о нем?

— Как художник он не очень, — отвечаю я.

А Рубенс смеется и говорит:

— И как король тоже, полагаю. Он достаточно порядочен, но у него в голове нет мозгов. И ваш Оливарес ничуть не лучше. Это известно всей Европе. Вы с этим не согласны?

Он указывает на картину, с которой пишет копию, на полотно «Карл Пятый верхом» Тициана, и продолжает:

— Когда вот он правил Испанией, бесспорно, это было самое могущественное государство на земле, а сейчас, восемьдесят лет спустя, вы не можете справиться с голландцами. А также и с французами, и с англичанами. В то же время вы привезли из Вест-Индии гору золота и серебра, целую гору! И по-прежнему в порт Кадис ежегодно прибывает золото и серебро. Однако Кастилия и Арагон остаются беднейшими районами Европы, убогие деревушки, убогие города, убогие дороги, повсюду жалкие лохмотья и торчащие сквозь кожу кости. Фландрия богата, Голландия богата, Англия богата, Франция богаче всех, однако Испания, несмотря на все свое золото, нищая. Как такое может быть?

Я говорю, что не знаю, что я не разбираюсь в подобных вещах, и указываю на то, что великолепие мадридских дворцов опровергает обвинения Рубенса.

— Да, для дворцов золота хватает, хоть и с трудом. Его величество до сих пор должен мне пятьсот реалов, и я сомневаюсь, что получу эти деньги до отъезда. А теперь выслушайте меня, сударь. Вы хороший художник и, возможно, со временем станете великим. Таким же великим, как он, быть может, — Рубенс величественно указывает кистью на полотно Тициана, — или я. Мне еще никогда не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь писал картины так, как это делаете вы. Я мысленно составляю будущую картину, обдумываю ее, набрасываю вчерне, строю скелет, затем, возможно, я напишу и лица, а все остальное докончат мои ученики. Ибо, как вам известно, я должен своей кистью зарабатывать на хлеб насущный: я не придворный живописец короля Испании. Но вы, хотя вы ничего не смыслите в композиции и фигуры на ваших картинах расположены как придется, словно толпа в таверне, вы тем не менее обладаете необычайным даром: кисть у вас живая, мазки ложатся друг за другом на одном дыхании. Вы должны отправиться в Италию, сударь. Только в Италии можно научиться строить картину. И вам нужно трогаться в путь как можно скорее, пока у короля еще есть деньги, чтобы оплатить ваше путешествие.