Горькие воды - Геннадий Андреев

— Мерзавцев, конечно, возьмем за шиворот. Надо передать дело прокурору, пусть разберет, кто и как виноват. А участок ликвидируем: хватит липу вместо леса заготовлять.

Это меня уже не касалось: я свое дело выполнил и был рад, что освободился от Рыбинска.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. БЕГСТВО ИЗ МОСКВЫ

Свершилось…

На другой день, в воскресенье, я встал поздно и только часам к двум вышел из дома, собираясь поехать к Колышеву. Первое, что услышал на улице — война!

Как всегда то, чего мучительно ждешь, приходит неожиданно. Казалось, война неизбежна; будучи в Рыбинске, я ловил каждый слух, говоривший о войне, а теперь весть о ней подействовала ошеломляюще. Что будет, что ждет нас? На улицах у громкоговорителей, повторявших сообщение Молотова, толпились кучки людей, озабоченные группки растекались по тротуарам: на лицах были написаны тревога, подавленность, озабоченность. Буря грянула, душный вихрь коснулся нас, обещан закрутить, смять, испепелить — что несет нам завтра?..

Подумав, что поезда сейчас переполнены, я поехал к Лапшину, но его не застал. Нельзя было оставаться одному — поехал к Гинзбургам и нашел их в смятении. Мать плакала, Яков Абрамович, нахмуренный, ходил по «склепу». На минуту забежал сын-политрук и тотчас же ушел: московский гарнизон уже был на военном положении. Замужняя дочь пришла в слезах: её муж подлежал мобилизации в первую очередь. Яков Абрамович объявил, что надо уезжать в Новосибирск.

— Вы с ума сошли! — рассердился я. — Война только началась, а вы уже панику разводите!

— Хорошенькая паника! — саркастически смеясь, возразил Гинзбург. — Поверьте мне, что через две недели Гитлер будет в Москве! Я вам голову наотрез даю! Что, вы думаете, мой сын, мой зять будут защищать этик мерзавцев? — подразумевай власть, горячился Гинзбург. — Вы её тоже не будете защищать, ее никто не будет защищать!

— И хорошо, что никто не будет защищать, но при чем тут Новосибирск?

— А, вы не понимаете! Вы не знаете, что Гитлер антисемит? Вы и того не знаете, что у нас найдутся молодчики, которые только и ждут, что бы сказать: во всем виноваты жиды!

— Ну, вы преувеличиваете, — возразил я.

Гинзбург всплеснул руками:

— Я преувеличиваю?! Поверьте старому еврею: такой ужас будет, что Лубянка еще детской игрушкой покажется. Нет, кто как хочет, а я еду в Новосибирск, подальше… — В конце июня Гинзбург с женой уехал в Сибирь.

В понедельник в Главке — тоже смятение. Многие мужчины получили повестки о мобилизации и теперь получали расчет и прощались с нами. Растерянность и подавленность были общими. Даже злорадства по поводу растерянности власти не было заметно: было не до того. Что ждет нас? Многие надеялись на войну, как на средство освобождения, а когда война пришла, она принесла не радость, а тревогу: что будет?

Только на пятый или на шестой день войны мне удалось застать Лапшина. Незадолго перед войной произведенный в полковники, Лапшин с начала войны круглые сутки проводил в Генеральном штабе, часто и спал там он осунулся, похудел, глаза его были воспалены от ночей без сна. И он был подавлен и встревожен:

— Всё летит к чёрту, — торопливо говорил Лапшин: ему опять надо было в штаб. — Армия распадается, немцы уж взяли в плен сотни тысяч. Взяли, нет, мы даже не знаем: просто, целые дивизии, корпуса испарились, как в воздух. Мы потеряли массу танков, самолетов, прямо на земле, на аэродромах, артиллерии нет. У нас считаются с возможностью оставления Москвы: будем отступать за Волгу, на Урал.

— А может, не надо будет отступать? — напомнил я о том, на что мы надеялись.

Лапшин крепко потер лоб:

— Понимаешь, получается что-то не то… Что-то другое, а что, еще и не поймешь. Но не так… Вот, между прочим, взгляни, — он достал из портфеля папку, порылся в бумагах и протянул мне желтый листок в четвертушку.

Это была немецкая листовка. На ней изображены какие-то странные отвратительные рожи — совершенно непонятно, кого они должны изображать. А под ними еще более нелепая надпись, дикими стихами, вроде тех, которые получили широкую известность впоследствии:

«Бей жида и политрука, Рожа просит кирпича»

— Какое-то умопомрачительное идиотство, — сказал я, возвращая листовку. — Может быть, случайность?

— Не знаю, может быть. А если нет? Если это идиотство — немецкая политика в войне? Представь, что они думают, что мы тоже идиоты и что этакая листовка как раз годится для нас? От одного этого можно на стенку полезть. Нет, чем-то другим пахнет, а чем, пока не разберешь. Подождем, посмотрим, чем дальше потянет. — Попрощавшись, он помчался на работу…

Меня опять ждал Рыбинск: я получил распоряжение провести ликвидацию участка, который проверял. Других людей не было: из всего аппарата Главка только пятнадцати-двадцати работникам дали бронь, остальные были мобилизованы. В Главке оставались старики и женщины. А я был белобилетником: после концлагеря меня освободили от военной службы, по состоянию здоровья, со снятием с учета. В конце 1940 года был приказ о том, что все белобилетники должны пройти переосвидетельствование, но меня на него еще не вызывали и я продолжал быть невоеннообязанным.

С трудом достав билет, 30 июня я выехал из Москвы. В нашем отделении переполненного вагона ехали три молодые женщины, в растрепанной и изорванной одежде. У одной на руках ребенок, завернутый в клочок грязного одеяла; на матери только легкая кофточка и изорванная юбка, открывавшая голые колени. Ко второй женщине прижималась девочка с испуганными глазами, в грязном измятом платьице. Это были первые беженки: жены офицеров пограничников, вырвавшиеся из пекла первых часов войны.

Одной из них повезло: как только раздались на границе выстрелы, дежурный но заставе собрал всех женщин, посадил на автомашины и отправил в тыл. Километров за сто от границы они сели в поезд и поехали дальше. Ни одна из женщин своего мужа больше не увидела.

У второй, с грудным ребенком, получилось хуже: они тоже выскочили, в нем были, при первых выстрелах, но машин на заставе не было и женщины пошли пешком, с одним красноармейцем-шофером. В ближайшем литовском селе шофер силой взял автобус и они поехали на автобусе, но не зная дороги, заплутались. Местные жители одной из деревень указали путь — по этому пути они снова приехали к границе и чуть не попались немцам, обстрелявшим их. Одну женщину ранило в плечо, другую поцарапало осколком оконного стекла. Шофер сумел повернуть и вынесся из-под обстрела. На обратном пути шофер заметил людей, которые указали ему дорогу, изругал их — жители разбежались. Но только автобус выехал из села, вслед ему посыпались пули. Позже мне приходилось слышать, что в Прибалтике многих местных жителей перед началом войны немцы вооружили — они часто стреляли красноармейцам в спину. На этот раз убили одну женщину и еще одну ранили.

К вечеру, блуждая по дорогам, встретили офицера, потерявшего свою часть. Он вывел их на шоссе и поехал с ними до ближайшей войсковой части. Рано утром они заметили самолет, от него отделился парашютист и через несколько минут опустился впереди, почти у самой дороги. Почему-то они решили, что это свой парашютист — офицер, две-три женщины побежали к нему. Тот, освобождаясь от строп, встал на ноги, выстрелом из револьвера уложил офицера, вторым ближайшую женщину — подоспевший шофер застрелил парашютиста. Он оказался женщиной, сброшенной, вероятно, с целью шпионажа.

— И скажите, граждане, — недоумевая и возмущаясь, говорила беженка, голосом, в котором звучал ужас, — какие они настырные, остервенелые! Видит, что попалась — нет, чтобы сдаться, она пальбу открыла. Офицер — он военный, а зачем бабу убивать? Что они за люди? Это сатана сама, а женщина!…

У третьей, с девочкой, было не лучше. Они жили в селе почти у самой границы и в первый же час немцы, уничтожив пограничников, прокатились через село. Семьи командиров притаились, утром рассказывавшая задами пробралась к подруге и вместо подруги нашла труп. Перепуганная хозяйка рассказала, что к ним ворвался какой-то пьяный немец, увидел на комоде фотографию мужа подруги, в командирской форме, на ломаном русском языке заявил, что это коммунист и тут же застрелил его жену. — Всех жидов и коммунистов вырежем! — пообещал он на прощанье. Отчаянье придало сил ехавшей с нами женщине: она бросилась из села и лесами выбралась к своим. На вокзале в Москве они трое встретились и теперь ехали к родителям, одна в Кострому, две под Ярославль.

Молча, с угрюмыми лицами слушали пассажиры эти рассказы. Словно каждый думал: что ж это за сила, что идет к нам — или на нас? И как при рассказах о финской войне, как при недавнем разговоре с Лапшиным, охватывало тревожное беспокойство: с кем и с чем сталкивает нас судьба?

Что ждет нас?

Рыбинск преобразился: вокзал и другие белые здания выкрасили, с целью маскировки, в темно-серый, почти чёрный цвет. От этого город насупился и помрачнел. В нем тоже чувствовалось смятение и тоже, как в Москве, не было ни намека на подъем и воодушевление. Подъезжая, на запасных путях я видел на платформах 156-миллиметровые орудия: отправлялся на фронт стоявший в Рыбинске артиллерийский полк. Он не доехал до фронта и не сделал ни одного выстрела: его разбомбили немцы с воздуха по дороге.