Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

Невозможно мне выразить Вам, до чего гнетущее действие имеет на мое настроение Петербург. Кроме более или менее серьезных причин, делающих для меня пребывание в этой столице казенности тяжелым и почти невыносимым, прибавьте еще этот ужасный климат! P Москве уже давно установилась чудесная русская зима, здесь - ни снежинки, а между тем холодно, ветрено, мрачно, и утром до того темно, что едва писать можно у окна...

Может быть, успех “Мазепы” (который для меня далеко еще не верен) вознаградит меня за все неприятности, которые ради этой оперы придется пережить, но я поклялся никогда больше не писать опер, из-за которых добровольно лишаю себя счастья жить на свободе.

Несколько дней тому назад кольцо мое выкуплено и доставлено к Александру Филаретовичу.

Как-то болезнь глаз Ваших? Не беспокою ли я Вас чтением писем моих? Будьте здоровы, дорогая моя! Дай бог Вам всякого благополучия.

Ваш П. Чайковский.

170. Мекк - Чайковскому

Cannes,

5 декабря 1883 г.

Мой дорогой, несравненный друг! Простите ради бога, что я так давно Вам не писала, но если бы Вы знали и состояние моего здоровья, и кучу дел, которые я имею, и массу тяжелых минут и неприятностей, которые я испытываю, то Вы простили бы меня. Вот и теперь я стараюсь писать, не глядя на бумагу, потому что один глаз совсем плох и никакие средства не помогают, а между тем я хотя, как кажется, и редко пишу, но, тем не менее, мне приходится очень часто писать по пяти дней сряду, что, конечно, утомляет глаз ужасно, потому что болезнь его нервная.

Мне тем более неприятно, что я так долго не писала Вам, что мне надо очень и очень просить у Вас прощенья за то, что я позволяю себе трактовать о Ваших сочинениях, как я это сделала в прошлом моем письме по поводу Вашей новой сюиты. Хотя в моих мнениях всегда заключается удивление и поклонение Вашим творениям, но мне показалось, что Вам не понравилось это в прошлом моем письме, но, дорогой мой, Вы же сами избаловали меня правом говорить всё, что я думаю и чувствую, с Вами одним я только и позволяю себе это.

Вчера мы были испуганы пожаром, случившимся у нас на даче, но слава богу, что еще никто не спал, и поэтому ограничилось одною комнатою, которая, однако, вся в разрушении. Пожар этот произошел в Сашонкиной комнате, и, должно быть, по неосторожности его человека (русского, конечно), загорелся занавес на кровати.

Вы уже знаете, милый друг мой, что я купила себе второе Плещеево во Франции. Я называю его так потому, что оно размерами подходит к Плещееву, но оно еще красивее, - это очень изящный уголок. Как бы я была счастлива, если бы Вы когда-нибудь заглянули ко мне туда. Именьице это, как Вы знаете, друг мой, находится в Touraine, a ведь Вы знаете, конечно, что Touraine, c'est le jardin de la France [Турен - это сад Франции], но климат там гораздо суровее, чем на берегу Средиземного моря. Когда мы были в Tours, там был мороз в пять градусов, но, конечно, на один день, а на другой уже было полтора градуса тепла, но для моих детей лучше, чтобы не было так слишком тепло, как в Cannes, потому что ведь им всё же придется жить в России, а мне надо быть осторожною.

Получили ли Вы, друг мой, мое последнее письмо в Каменку? Мне почему-то кажется, что нет.

Я должна буду ехать на днях опять в Tours, совершить купчую на Chateau Belair и войти во владение, и я с большим страхом поеду после вчерашнего пожара. Мне очень обидно, дорогой мой, что Вы с каким-то mefiance [недоверием] относитесь к Cannes. У нас до того хорошо, что если бы не ветер, который бывает ужасен, то с этою страною расстаться бы нельзя. Я уверена, что если бы Вы могли очутиться в одном из здешних садов при частной даче, то Вы написали бы такое сочинение, которое бы с ума сводило человечество. Этот сад в этой природе до того восхитителен, что я немела от восторга. Нигде в Италии не существует ничего подобного.

Вы спрашивали, дорогой мой, известна ли мне Ваша Первая симфония, то она, конечно, у меня есть в четыре руки, но я принималась ее разыгрывать не менее десяти раз с разными пианистами и ни разу не могла окончить, так как она трудная. В оркестре я ее никогда не слышала. Debussy, этот французик-пианист, который жил у меня, всегда очень восхищался ею и всегда спрашивал меня, отчего Monsieur Чайковский переменил направление в музыке. Ведь, действительно, если Вас читать в Четвертой симфонии и в Первой, то Вы - два разные человека, но я больше люблю Четвертую симфонию. В ней Вы вполне зрелый человек, не стремящийся, как ученик, выкладывать весь свои запас знаний, чтобы заставить сказать: “Ах, какой ученый!”. В Четвертой симфонии слышишь просто человека самого с его думами, чувствами, впечатлениями, а Вы знаете, милый друг, что я больше всего люблю такую музыку. Но вот я опять трактую о Ваших сочинениях. Если Вам это неприятно, то, пожалуйста, дорогой мой, скажите мне это без церемонии, и я буду молчать.

Вам, конечно, известно, милый друг мой, что свадьба наших детей будет гораздо раньше, т. е., вероятно, около 15 января. Я очень рада этому; авось-либо я дождусь увидеть их. Не могу больше писать, хотя бы хотелось бесконечно говорить с Вами. До свидания в следующем письме, дорогой, бесценный друг мой. Всею душою безмерно Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Какая отвратительная эта дирекция, что оттягивает представление “Мазепы”; когда это у нас будет что-нибудь по-людски.

Вся моя публика свидетельствует Вам свое глубочайшее почтение. Влад[ислав] Альб[ертович] устроил себе квартет и теперь играет Haydn'a. Это очень полезно, но занимательно может быть только для музыканта.

171. Чайковский - Мекк

Москва,

11 декабря [1883 г.]

Как могли Вы думать, бесценный, лучший друг мой, что я могу на Вас сердиться за что бы то ни было, а тем более за высказываемые Вами мнения о моей музыке? Я могу с мнениями Вашими не соглашаться, но никак не гневаться за то, что они не всегда одинаковы с моими. Совершенно напротив, я всегда бываю глубоко тронут теплым чувством, с которым Вы говорите о моей авторской деятельности, а оригинальность и самостоятельность Ваших суждений мне всегда очень нравилась. Например, мне, несмотря на то, что я написал шесть опер, весьма нравится, что Вы считаете оперу, сравнительно с симфонической и камерной музыкой, низшим родом искусства. В сущности, я и сам всегда сознавал это и, кажется, навсегда теперь уж отказался от сценической музыки, хотя нельзя не признать, что опера имеет то преимущество, что дает возможность влиять на музыкальное чувство масс, тогда как симфонист имеет дело с избранной, малочисленной публикой.

Итак, будьте уверены, что мне. не могло быть неприятно то, что Вы написали по поводу Второй сюиты, но только, к моему величайшему огорчению, письма Вашего, в котором заключается касающееся сюиты, я не получил, а почему - не знаю. Пропало ли оно на почте или мне забыли его переслать (в случае, если оно пришло в Каменку по моем отъезде), это мне неизвестно.

Живу я здесь не так, как бы хотелось, но все же сносно. Жизнь в Москве могла бы даже быть мне приятна, если бы не неизбежная необходимость бывать в гостях и терять самым непроизводительным образом всё свое время.

Я мечтаю о весенней поездке за границу, и, быть может, мне удастся увидеть Ваш замок.

Об опере ни слуху ни духу. Для меня в высшей степени неприятно и неудобно во всех отношениях это замедление.

Невыразимо обрадован был письмом Вашим, но вес же умоляю Вас беречь глаза Ваши и писать как можно меньше.

Ваш П. Чайковский.

172. Мекк - Чайковскому

Tours,

15 декабря 1883 г.

Дорогой, несравненный друг мой! Пишу Вам только несколько слов, потому что совсем больна, простудилась и теперь сижу в комнате и мучусь. Пишу Вам для того, дорогой мой, чтобы очень, очень от всего сердца поблагодарить Вас за исполнение моей просьбы и доставление перстня к брату моему; я очень буду счастлива обладанием вещи с таким значением, как эта, но только, дорогой мой, Вы мне ничего не пишете, сколько я Вам должна за эту вещь; не откажите сообщить мне это.