Безвременье - Влас Дорошевич

— И-и, Господи! — снова вздыхал рыбак и сачком доставал со дна лодки из садка на этот раз уж аршинную стерлядь.

А у пассажира при этих разговорах разыгрывалась «фантазия в желудке».

— Покажи стерлядей!

Официант приносил в решете свернувшуюся толстым чёрным кольцом стерлядь и спрашивал с готовностью палача, как будто она в чём была виновата:

— Как с ей поступить прикажете?

Стерлядь взбрыкивала, извиваясь, летела вверх и вновь падала в решето, на этот раз на спину.

Она тяжко и медленно дышала, и при каждом дыхании ходуном ходил её словно глазетовый белый с золотом жирный живот.

— Чисто овчинниковской работы! — вздыхал официант.

Пароход шёл вниз по реке.

Мимо плыли горы, бесконечные луга, дремучие леса, урочища, полные легенд, раскинувшиеся на вёрсты сёла с десятками мельниц, а в пароходной кухне, словно в застенке, жарились, варились, белым ключом кипели, шипели и ворчали в масле аршины и аршины стерлядей.

Повар сам приходил в столовую «брать заказы».

— Свари-ка мне, братец, пожалуй, ухи! — задумчиво и меланхолически говорил объевшийся пассажир.

— Завтрашнего дня первого Спаса! — пробуждал повар благочестивые воспоминания. — По этому случаю кулебячки не разрешите ли?

— Сделай и кулебячки! Со стерлядочкой!

— С чем же ещё?! — пожимал плечами повар.

Кулебяка шла к столу раскрасневшаяся, словно ей стыдно было, что она так жирна.

А нижняя, пропитанная жиром, корочка шипела.

Словно сердилась:

— Этакую жирную особу беспокоят, носят!

— Не кулебяка, а змея! — говорил официант, ставя на стол шипящую красавицу.

Как перлы, рассыпалась по тарелке визига, серело в ней стерляжье мясо, и всё это было пропитано золотистым растаявшим жиром.

Когда же поднимали крышку с миски, там оказывалась не уха, а горячее, расплавленное золото.

Ухи не съедалось всей.

— Остуди! — говорил пассажир. — Ужотка царский студень будет. Поем на ночь.

Повар конфиденциально склонялся к уху:

— Рака допустить дозволите?

— Допусти! — радостно разрешал пассажир.

Рака допускали к стерляди, а он в благодарность окрашивал застывшую в студень уху в нежно-красноватый цвет.

А там шли: солянка из стерлядей жидкая, солянка из стерлядей московская на сковородке, стерлядка паровая, блюдо из блюд — стерлядь по-американски.

И пассажир сходил, спустя четыре дня, в Царицыне, чтоб целый год не притрагиваться к стерлядям!

Теперь не то.

К повару надо спускаться вниз на кухню.

Повар не кажет глаз наверх. Словно стыдно ему. Словно делает он в кухне какое-то нехорошее дело.

— Нет ли стерлядок хороших? — спрашивает пассажир на волжском пароходе.

— Стерлядями хвалиться не буду! Порционная стерлядь нынче пошла!

— Что ж стерлядей, что ли, нет?

— Стерлядь есть, пассажира нет! — угрюмо отвечает белый меланхолик. — Кончили стерлядей есть! «Не по делам», говорят. Порционную за 55 копеек спрашивают. Порционные есть. Хорошими служить не могу!

— На пристани взять надо!

Повар только безнадёжно машет рукой:

— К нам, к пароходу, хороший рыбник и не подъезжает! Мелкоту берём! Хорошего товара не едят!

— Да что же, дорога, что ли, стерлядь?

Повар презрительно усмехается:

— Какое там дорога? За три целковых такую подам, — в Москве двадцать пять заплатить надо. А только и три рубля ноне всякому тяжко. «Не по делам — быть, — милый»!

Зато все первоклассные парижские рестораторы объявили, что с этой зимы они будут угощать почтенную интернациональную публику:

— Знаменитыми русскими стерлядями и знаменитыми русскими судаками!

В Cafe de Paris повалит пар от янтарной ухи, в Armenonville’е понесут на блюдах аршинных стерлядей, облитых красным томатовым соусом.

Строятся, говорят, специальные вагоны бассейны, чтоб возить наших стерлядей в Париж живыми.

И газеты будут радоваться и ликовать и славословить:

— Новый предмет отпускной торговли! Расчётный баланс будет ещё лучше!

Странная это радость!

Это всё равно, что человек сегодня продал бы с себя на толкучке сюртук, завтра жилет, послезавтра самые панталоны, — да ещё радовался бы:

— Ах, какую я оживлённую торговлю веду!

Печалиться, казалось бы, скорее следовало, что нам даже трёхрублёвая стерлядь самим не по карману!

— Ну, — говорит опечальный пассажир, — дай хоть икры свежей, что ли!

Повар снова мнётся:

— Икрой тоже похвалиться не могу! Настоящей икры нету. Платим дорого — два, два с полтиной фунт — сами. Но настоящей икры нету. Настоящую икру немец с французом да англичанин едят! Вся икра из Астрахани на Вену идёт!

Зато в Париже нет теперь ресторана, где бы не было отличной свежей «русской икры», и нет мало-мальски сносного парижанина, который не лакомился бы ею перед завтраком.

Тоже в расчётном балансе статья!

Да что стерляди, что икра! Предмет всё-таки хоть и не большой, но роскоши.

— Яиц всмятку дайте! — тоскливо приказывает пассажир.

Яйца тухлые.

— Теперь, извините-с, — говорит официант, — от Ярославля до Астрахани нигде хороших яиц не найдёте! Яйца идут за границу. Прасолы весь хороший товар для заграничных покупателей скупают. А на месте остаётся брак.

— Что ты, братец, врёшь? Как так, кроме тухлых, яиц нет?

Вы на пристани подходите к бабе:

— Хороший товар?

— Где уж хорошу-то быть? — простодушно отвечает баба. — Хорошо-то яичко нынче немец ест. К нему возят. Так товаром, который залежался, торгуем!

И ест вся Волга «брак всмятку».

Если вы будете в Париже, рекомендуется вам зайти в «Русскую торговую палату».

Она помещается на rue de la Paix, где все шикарные портнихи, где шныряют все самые шикарные кокотки.

Это приятно.

В палате заседает премилый народ, который может рассказать вам все парижские новости: кто вчера ужинал у Максима, с кем такая-то живёт и почему такой-то такую-то бросил.

«Русская торговая палата» получает казённую субсидию и выпускает отчёты о «деятельности»:

«Такой-то член палаты получил почётного легиона. Тому-то дан с бантом, а тому на шею».

В торговом отделе отчёта из года в год восхваляется всё одна и та же заслуга палаты перед отечеством:

«Палата занялась яичным вопросом. Благодаря деятельности палаты, развился отпуск яиц из России».

И палата с гордостью добавляет в конце статьи:

«Новый предмет экспорта отлично отразился на итогах нашего расчётного баланса».

Каждый год, когда публикуются цифры расчётного баланса, этот день бывает днём радости и ликования:

— Цифра вывоза — показатель процветания страны. Мы всё вывозим и вывозим!

Забывается при этом, что вывозится не избыток, а последнее. Мы молимся этому божеству, которое называется «расчётным балансом».

Каких-каких жертв мы не приносим! Питаемся тухлыми яйцами, чтоб свежие продать за границу, отказываемся от лакомого куска, чтоб полакомились иностранцы, едим хлеб с мякиной, чтоб хороший хлеб весь продать.

Приносим жертвы и ещё радуемся.

Что уж совсем забавно!

Мне кажется, что день, когда опубликовываются цифры расчётного баланса, справедливее должен был бы быть днём всеобщей печали.

Плакать в такой день приличнее, чем предаваться веселью.

И чем громче, чем крупнее цифра нашего вывоза, тем глубже, сильнее и искреннее должна быть общая печаль.

Это будет логичнее.

Ведь это значит:

— Другие будут есть, а не мы!

После Нижнего (Трагедия) 

Действующие лица:

Аркадий Счастливцев, актёр и пеший путешественник.

Тит Титыч Брусков, московский 1-й гильдии купец, мануфактур-советник и тоже пеший путешественник.

Погорелая баба.

Действие происходит по совершённом окончании ярмарки в первых числах сентября.

Сцена представляет полотно Нижегородской железной дороги. С одной стороны выгоревший в прошлом году лес, с другой — выгоревшая в этом году деревня. Посредине дорога, называемая «Владимиркой». Вообще пейзаж неутешительный. Аркадий Счастливцев и Тит Титыч Брусков, с котомочками за плечами, идут по шпалам друг другу навстречу, сталкиваются и чуть не стукаются лбами.

Брусков. Аркашка?!

Аркадий (радостно). Как есть весь тут, Тит Титыч!

Брусков. Откуда и куда?

Аркадий. Из Москвы в Нижний. На сезон. А вы-с?

Брусков (со вздохом). А я из Нижнего в Москву!

Аркадий (с удивлением). Вы пешком?

Брусков (гневно). В спальном вагоне международного общества, в отдельном купе! Не видишь, что спрашиваешь?!

Аркадий. Нет-с… я так-с… Для моциона, мол, пешком идёте? Для здоровья то есть? Или по обещанию?