Комната мести - Алексей Скрипников-Дардаки

Истинный ад настал, когда Павел Антонович сам возглавил «Комиссию по вскрытию и ликвидации останков тел, служащих предметом религиозного культа». Его отчеты были жестким, циничными и конкретными:

«21 сентября. Г. Суздаль. Присутствовали товарищи Н. Иванцова, Г. Рубятников и три попа из монастыря. Епископ Иона — толстый слой ваты, под ним кости человека — трухлявые. Череп сильно поврежден, без нижней челюсти, обложен холстиной…

2 марта. Г. Задонск. Присутствовали представители местной партячейки, попы числом до десяти, милиция, иностранные корреспонденты, толпа праздного народу около духсот человек. Епископ Тихон — крашеный в телесный цвет картон, руки и ноги сделаны из ваты, дамские чулки, вместо груди каркас из железа…»

Как зверь, разорвавший человека, переходит только на человечину, как убийца, один раз отнявший жизнь, более не страшится ее отнимать, так и Павел Антонович, вытряхивая из рак и мощевиков народные святыни, испытывал азарт. Он чувствовал, что помогает людям узнать правду, освобождает их от средневекового сознания, подталкивает к эволюционированию. Он больше не он — мощная рука прогресса, протянутая в земляную яму суеверного мистицизма, чтобы спасти угнетенных тьмой! Ведь и Христос бичом выгонял торгующих из храма! «Сколько народных трудовых копеек, — думал Павел Антонович, — пошло в поповский карман от продажи „целебного“ масла из лампадок над мощами святых, свечек для подсвечников у их рак, сколько паломников, жаждущих исцеления от мертвых костей, бросали последние сбережения в позолоченные церковные кружки…»

Так он думал, пока не поучаствовал в качестве понятого во вскрытии одной могилы. Там была не святая, а обычная девочка четырнадцати лет, изнасилованная и убитая еще в восемнадцатом году эсером. Эсер этот еще проходил как участник контрреволюционного восстания в Выборге. Его пытали, и он, не выдержав гвоздей под ногтями, заложил всех, кого мог, виновных и невиновных, в том числе признался в давнем убийстве девочки. Когда ее подняли из земли, Павел Антонович чуть не лишился чувств: худосочное маленькое тело не то что не истлело, но даже не утеряло розовости, свойственной живым, хотя пролежало в земле пять лет и было совершенно холодным. Павла Антоновича вырвало. Ему казалось, что вся его одежда и сам он имеют характерный гнилостный запах костей. Он поливал себя одеколоном, тер кожу до красна жесткой мочалкой в бане, но привонь не исчезала…

Вспышка фотокамеры заставила очнуться. Павел Антонович открыл тяжелую крышку раки и сдернул парчовое покрывало с мощей. Ему стало невыносимо гадко, в одну секунду он пронзил страшной оголтелой ненавистью все пространство вокруг себя. Ненависть прошла не только сквозь морозный воздух, людей, город, но и устремилась в будущее, вернулась в прошлое, она пронзила тысячелетия и все, в чем теплилась хоть какая-то жизнь. Она была безгранична, бессмертна, вечна.

Павел Антонович взял коричневый череп, сунул пальцы в глазницы и высоко поднял его над своей головой. «Смотрите, товарищи! — закричал он, чувствуя все нарастающий азарт — Смотрите, как вас обманывали попы! Они подсовывали вам кости вместо нетленных тел! — Он стал судорожно хватать все, что ему попадалось под руку: вату, кости, парчовые покровцы. — Смотрите, смотрите, что здесь! Одно гнилье, тряпки!»

Когда митинг закончился, к Павлу Антоновичу подошел Ярославцев.

— Что-то вы сегодня разошлись, товарищ Сухаренко. Безбожие безбожием, но не надо устраивать балаган. Вы же не жонглер в цирке?

— Нет, — подавленно ответил Павел Антонович.

— Я, — чуть помедлив, произнес Ярославцев, — решил снять вас с должности оперуполномоченного и отправить вместе с отрядом НКВД на специальное задание. Я вижу, эмоции побеждают ваш рассудок, вы не готовы для оперативной работы. Я даю вам возможность, заметьте, почетную возможность, доказать свою преданность нашему общему делу и партии.

Еле волоча ноги, Павел Антонович поплелся домой. У парадной он увидел растрепанную Дору, почему-то без шали.

— Дорка! — закричал он еще издалека — Ты что, ополоумела?! На улице морозище какой, а ты расхристанная!

Завидев Павла Антоновича, Дора кинулась к нему навстречу и, вцепившись в его полушубок, закричала:

— Это ты! Ты! Сволочь! Мразь! Во всем виноват ты!

— Что случилось? — выкатив глаза, спросил Павел Антонович, сильно обхватив и прижав к себе брыкающуюся Дору.

— Умницу только что арестовали! — зарыдала Дора…

— Вы удивитесь, — сказал Жоан, — но когда я работал хранителем киноархива в Шайо, я видел то, что вы описывали. Там была одна старая лента — русская кинохроника двадцатых годов. Все ужасное, серое, холодное, какие-то священники в шубах, военные, толпы народа. Там был один человек, очень похожий на вашего Павла. Он достал кости из железного гроба и бросил их в толпу, как своре собак. Жуткая пленка… Она бесследно исчезла, когда мы переезжали из Шайо на улицу Берси в «Американский культурный центр»… Но что же было дальше?

— Ничего, — ответил я, — внезапно Никита ворвался в мою комнату, стал причитать, плакать и креститься. Оказывается, звонил полковник. Он сказал, что в психушке, куда угодила Вера из отделения милиции, над ней измывались двое пьяных студентов-практикантов, подвергая на протяжении часа пытке электрошоком. Когда ОМОН ворвался в процедурную, Вера уже исходилась кровавой пеной. В общем, слава Богу, спасли ее. Говорят, она долго лечилась, а потом вернулась домой в Никольское, но мне о ее дальнейшей судьбе ничего не известно.

— Я рад, что она осталась жива, — сказал Жоан, — а вы что? Что было с вами?

— Я? Я отдал Никите дневник Вериного отца, так и не дочитав его, и сказал, что после всего происшедшего решил изменить свою жизнь начисто. Первым делом пошел на автостанцию, где снял с себя рясу и запихал ее в мусорную урну… Сначала было тяжело. Я питался отбросами, жил на вокзалах, побирался. Однажды судьба меня свела с одной немолодой женщиной по имени Семирамида, она ехала из хиппи-поселения в Москву и взяла меня с собой. В столице я поселился в провонявшей котами нищенской квартире старенькой мамы Семирамиды — переводчицы французской литературы. Она была инвалидом, практически не ходила, но много работала на допотопном, гремящем, как телега, компьютере, переводя то техническую литературу, то документацию, то дешевые романы. Когда старуха болела, я был ей за сиделку, читал книги вслух, готовил, носил в туалет на руках, так как она категорически отвергала судно, считая его началом своего конца. Она говорила, что читать французскую литературу на русском — напрасная трата времени, ибо никакие переводы не могут передать динамику и изыск языка, на котором хулиганил Рембо и снобредил Бодлер. Семирамида приходила к нам каждый вечер — днем она подрабатывала натурщицей — и мы шли с ней в Центральный дом художника ради халявного алкоголя, которым угощали на пафосных презентациях той или иной выставки. Иногда нас выгоняли, но мы, нагло прихватив с фуршета побольше тарталеток и пластмассовых стаканчиков с вином, шли «догоняться» на другую презентацию. Семирамида была в курсе всех культурных событий Москвы, так что недостатка в еде и питье мы не чувствовали. Мою странную подругу не любили и побаивались, особенно галеристы. Они крутили у виска, называя ее «съехавшей с глузду алкоголичкой», но я предпочитал быть с ней, то есть по другую сторону от чопорного околобогемного стада, как сказал один писатель: «поедателей ушей Ван-Гога», мнящих себя ценителями современного искусства и любящих, между прочим, жрать и пить нахаляву не меньше нашего. Один раз Семирамида поколотила сырой курицей маститого культуролога в блестящем, как у директора бирюлевского рынка, костюме за то, что он назвал Марину Цветаеву безбожницей, а ее стихи психопатическим бредом лесбиянки. Благодаря Семирамиде, я проник в мир андеграунда к тем нищим, разбойникам, мытарям и юродивым, которых не пускали в фарисейские дворцы респектабельных галерей, опасаясь очередной рубки икон, «фрилав-перформансов» или шутейных призываний сатаны на винтажно-кринолиновых дам с сумками от «Hermes». Мы много говорили о Боге, целовались самыми длинными поцелуями на анархических елках, до рукоприкладства спорили о «механике творчества»… Потом был и мой фото-коллаж… Когда стало совсем невмоготу, мама Семирамиды позвала меня в свою комнату и сказала:

«Я сильно привязалась к тебе, но мне кажется, твои мытарства еще не закончились. Не превращайся в заезженную пластинку, застрявшую на одном слове. Вот деньги. Я заработала их переводами и теперь дарю тебе, поезжай куда-нибудь, например, в Париж. Я мечтала попасть в этот город всю свою жизнь, но моя мечта не сбылась» Так я уехал в неизвестность…

— Сьерра-Леоне тоже была для меня полнейшей неизвестностью, — сказал Жоан — Кто-то, уже не помню кто, назвал ее столицу Фритаун «городом-трупом». Я ожидал чего угодно: нищету, грязь, болезни, рахитных детей, полчища насекомых, но то, что я увидел, не подлежит даже осознанию. Там были такие женщины, — Жоана передернуло, — которые охотились на белых мужчин, они затаскивали их в трущобы и насиловали. Они даже мочились, стоя, где попало!