Глотнуть воздуха - Джордж Оруэлл

Так вот каким я вижусь молодым парням, думал я, удирая по дорожке между могилами. Видят только несчастного старого бегемота, хрыча полудохлого. Хм, любопытно. Обычно возраст мой меня нисколько не волнует. А что мне волноваться? Пусть с жирком, но я сильный, здоровый. Способности пока соответствуют желаниям, и ароматы роз влекут, как в двадцать лет. Хотя вот сам-то я сладко ли пахну нынче для этих роз? Словно ответ, на кладбищенской аллейке показалась девушка лет восемнадцати. Ей пришлось пройти в шаге от меня, и я поймал оттенок ее взгляда, бегло мазнувшего по моему лицу. Нет, не враждебного взгляда, не боязливого. Лишь с той холодной, чужеродной отрешенностью, какую видишь иногда в глазах животных. Девушка родилась и выросла в годы, когда я находился далеко от Нижнего Бинфилда. Во всех моих воспоминаниях для нее не было бы ни крупицы смысла. Она, как звери, жила в совершенно ином мире.

Я вернулся в «Георг». Хотелось выпить, но бар открывался только через полчаса. Я поболтался по салону, полистал прошлогодний номер «Театра и спорта», и тут вошла та самая белокурая дамочка, возможно вдовушка. Ужасно захотелось провести с ней приятный часок. Хотелось себе доказать, что жив еще старый пес, пускай и со вставной челюстью. Что ж, рассуждал я, ей лет тридцать, мне сорок пять – вполне подходящая парочка. Стоял я у холодного камина, спиной прямо к очагу, будто поджаривая зад (поза, доступная лишь летним днем). Смотрелся, надо полагать, в новом своем синем костюме весьма недурно. Толстоват, есть немного, зато, как говорят французы, distingue[53]. Солидный, респектабельный мужчина. Не ниже биржевого брокера. В самом изысканном тоне я уронил небрежно:

– Прелестный июнь в этом году…

Милая нейтральная реплика, не так ли? Повыше классом, чем «простите, мы с вами раньше не встречались?».

Однако успеха мое светское замечание не имело. Через секунду, оторвав глаза от раскрытой газеты, дамочка метнула на меня взгляд такой каменный, что стекло бы вдребезги. Кошмарное дело. У нее были эти ледяные голубые глаза, которые вонзаются в тебя как пули. Вмиг стало ясно, сколь неверно я ее оценил. Отнюдь не из тех вдовушек с крашеными волосами, кто приходит в восторг от приглашения пойти куда-нибудь потанцевать. Явная миссис из верхов среднего класса, может даже, какая-нибудь адмиральская дочка; воспитывалась, разумеется, в этих их благородных школах, где девочки играют в хоккей на траве. Да и насчет себя я размечтался. В новом или не новом костюме, на биржевого брокера никак я не тянул. Всем сразу видно: разъездной торгаш, словивший горсть деньжат. Я шмыгнул к основному бару принять пару пинт перед обедом.

Пиво было не то, что прежде. Старое доброе пиво, что варили в долине Темзы, имело особый «меловой» привкус, поскольку здешняя вода из почвы со сплошным известняком. Я спросил барменшу:

– Пивным заводом все еще владеет Бессемер?

– Как? Бессемер? У-у, что вы, сэр! Того сожрали с потрохами. Давным-давно еще, до нас, до того как мы переехали сюда.

Дружелюбной барменше (я этот тип ее товарок называю «старшими сестричками») было за тридцать пять; доброе пухлое лицо и толстые ручищи, постоянно качавшие пивной насос. Она назвала мне картель, купивший завод Бессемера. Вообще-то смену владельцев можно было ощутить уже на вкус. Вдоль стен зала по кругу располагались за перегородками отсеки дополнительных баров. Два малых, играя в «дартс», метали стрелки в мишень на стене за пивной стойкой, а из отсека «Кувшин и бутылка» иногда слышался замогильный бас сидевшего там невидимого мне парня. Опершись на стойку мощными как окорока локтями, барменша вступила в беседу со мной. Я перечислял имена знакомых земляков, и не нашлось ни единого, о ком она что-нибудь знала. Жила она в Нижнем Бинфилде, по ее словам, всего пять лет, не слышала даже о старом Трю, прежнем хозяине «Георга».

– Я ведь и сам из Нижнего Бинфилда, – сообщил я ей. – Давненько, правда, отсюда уехал, еще до войны.

– Ой, до войны? Ну надо же! На вид не скажешь, что вам столько лет.

– Гляди получше, вот чего! – мрачно посоветовал бас из «Кувшина и бутылки».

– Разросся город, – сказал я. – Благодаря новым фабрикам, я думаю.

– Ну да. Большинство здешних на фабриках работают. Делают граммофоны, потом еще эластичные чулки. Теперь-то уж, конечно, на бомбы перешли.

Я не совсем понял это ее «конечно», но она стала рассказывать про одного молодого приятеля с чулочной фабрики, который регулярно посещал «Георг» и говорил, что для удобства (какого, я опять-таки не понял) бомбы они, как и чулки, изготовляют парами. Затем последовал рассказ насчет большого военного аэродрома близ Уолтона – так вот откуда эти постоянно летавшие над головой и дергавшие нервы бомбардировщики! – и тут же мы, естественно, заговорили о войне. Смех, да и только. Сбежал сюда, именно чтоб о ней не думать, но как не думать, как? Это же в самом воздухе, которым дышишь.

Я сказал, что начнется в 1941-м. Бас из «Кувшина и бутылки» добавил, что потеха будет хреновая. Барменша сказала, что ее просто в дрожь бросает.

– Да уж при том, что нынче делается, чего хорошенького ждать? – вздохнула она. – Иной раз лежишь ночью, не спишь, слушаешь, как эта жуть гудит в небе, а сама думаешь: «Ну-ка вот бомбы-то валить начнут прям тебе на голову!» И вся эта их ПВО. Мисс Тоджерс, что уполномоченная по гражданской обороне, говорит: не терять спокойствия, окна газетами заклеить, и все будет в порядке. Еще, болтают, в мэрии постановили защитный ров копать. Но вы скажите, как же на младенца противогаз натягивать?

Бас из «Кувшина и бутылки» сообщил, что читал в газете: надо ванны горячие принимать, пока бани работают. Парней возле пивной стойки это развеселило, посыпались игривые шуточки насчет того, сколько народу влезет в одну ванну и не захочет ли барменша искупаться вместе с ними. Велев острякам не нахальничать, барменша пошла к концу стойки угомонить парней парой громадных кружек «старинного» и «легкого». Я хлебнул свое пиво. Отменная дрянь. «Горькое» называется. Горькое – это точно, одна горечь и еще серой отдает, – сплошная химия. Теперь, я слышал, из английского хмеля пиво не варят, хмель целиком идет на производство химического концентрата. А вот затем, уже из концентрата, это пиво. Подумалось, как дядя Иезекииль высказался бы насчет подобного пивка, гражданской обороны и припасаемого в бочках песка, которым собираются гасить термитные бомбы. Тут барменша вернулась на свой пост у крана, и я спросил:

– А кстати, кто сейчас хозяин в «Усадьбе»?

«Усадьбой» у нас издавна привыкли называть Бинфилд-хаус, но барменшу вопрос мой явно озадачил.

– В усадьбе, сэр?

– Про Бинфилд-хаус он те грит, – донеслась подсказка из «Кувшина и бутылки».

– А-а, Бинфилд-хаус! Я-то не пойму, в какой такой усадьбе, если город. А в Бинфилд-хаусе теперь доктор Меррол.

– Доктор Меррол?

– Ну да, сэр. Люди говорят, у него пациентов за полсотни.

– Пациентов? Там, стало быть, теперь больница?

– Не то чтобы обычная больница, а больше как бы санаторий. Для нервных, то есть этих самых, которые с душевными болезнями…

Психушка!

Впрочем, а чего иного и можно было ждать?

3

Я выполз из постели со скрипом в костях и скверным вкусом во рту.

Бутылка вина за завтраком, еще одна к обеду, несколько кружек пива в промежутке и еще пара-тройка стопок бренди – выпито накануне было многовато. Несколько минут я стоял на ковре посреди комнаты, тупо глядя в пространство, разбитый, не в силах двинуться. Знаете, эта нападающая порой ранним утром адская слабость. Ощущается главным образом в ногах, но ясней любых слов твердит тебе: «На кой черт вся эта морока? Брось, парнишка! Иди-ка сунь несчастную свою башку в газовую духовку!»

Надев зубной протез, я подошел к окну. Снова прекрасный день. Солнце только коснулось крыш, зарозовело на фасадах домов напротив. Цветущая герань в оконных ящиках смотрелась довольно симпатично. Хотя еще восьми не было и это была лишь боковая улочка в углу Рыночной площади, по тротуарам уже сновала толпа народу. Совсем как в любом пригороде Лондона, когда клерки торопятся к Трубе[54], лился поток чиновной мелюзги в темных костюмах и с пухлыми портфелями; стайками или парами спешила в сторону площади школьная ребятня. Поднялось то же чувство, что вчера при взгляде на заполонившие Чэмфордский холм густые кирпичные джунгли, – вторглись, чужаки проклятые! Двадцать тысяч незваных гостей, даже не знавших, как меня зовут. И там кипит-бурлит их жизнь, а тут я – старый жирный бедолага с фальшивыми зубами, уныло глядящий из окна, назойливо бормочущий о никому не нужной ерунде тридцатилетней, сорокалетней давности. Черт подери, ошибся я, воображая, что вокруг ходят привидения! Сам я призрак, сам я мертвец, а вот они реальные, живые.

Однако после завтрака (пикша, поджаренные почки, тосты, мармелад и целый кофейник кофе) на душе полегчало. Замороженной мадам в столовом зале не было, витало приятное летнее настроение, и внутри все-таки теплилась вера, что синий фланелевый костюм придает мне элегантности. Ну и прекрасно! Если уж я привидение, так буду им! Пойду поброжу-полетаю по старым обиталищам. Может, сумею напустить толику злых чар на ублюдков, укравших у меня мой родной город.