Николай Гумилев - Вера Лукницкая

Какие-то уже совсем "тени от тени" этого - строчки есть в "Шатре" о России (но это уже экзотика наизнанку) и в "Заблудившемся трамвае" - это тоже уже совершенно другое. "Это уже стихи от стихов..." А вообще впервые слово "Русь" встречается у Гумилева в ( )41, но какая это фарфоровая Русь! Это та Русь, какую мы видим в балете, в каком-нибудь Коньке-Горбунке...

АА, рассказывая это, говорит: "Вот - и это период, вот как нужно искать периоды. Я уверена, что эти стихи и технически отличаются от всех других..."

26 марта Гумилев участвует в юбилейном чествовании Т. Карсавиной, происходившем в "Бродячей собаке".

Вспоминает С. С у д е й к и н: "...а вечер Карсавиной, этой богини воздуха! Восемнадцатый век - музыка Куперена. "Элементы природы" в постановке Бориса Романова, наше трио на старинных инструментах. Сцена среди зала с настоящими деревянными амурами 18-го столетия, стоявшими на дивном голубом ковре той же эпохи, при канделябрах. Невиданная интимная прелесть. 50 балетоманов (по 50 рублей место) смотрели затаив дыхание, как Карсавина выпускала живого ребенка - амура из клетки, сделанной из настоящих роз".

Гумилев восхищен балериной, ярким художником, волшебной женщиной, легко и щедро дарящей людям праздник. Он посвятил и подарил ей прекрасное стихотворение:

Ангельской арфы струна порвалась, и мне слышится звук.

Вижу два белые стебля высоко закинутых рук...

"...Есть средство узнать душу поэта, - писал Гумилев, - как бы искусно он ее ни скрывал. Надо вчитаться в его стихи, по вспыхивающим рифмам, по внезапным перебоям ритма угадать биение сердца".

Проза жизни тем не менее вела свой счет...

16 апреля в разговоре с С. Городецким выяснилось их полное разногласие в теоретических воззрениях на акмеизм, на "Цех" и т. д. В результате разрыв отношений.

Правда, разрыв назревал давно, и ничего удивительного не было в том, что два поэта, по-разному воспринимавшие мир и искусство, наконец резко столкнулись, и то, что на короткий период соединило их - их же и разъединило, ибо идея эта каждым воспринималась совершенно по-разному.

Городецкого возмущали и раздражали "изысканность" Гумилева, скрупулезность, его повышенные требования к слову, к форме, манера оценивать все по самому высокому счету. Городецкий считал такие "изыски" - пижонством, как бы мы сказали сейчас, его привлекало в искусстве совсем другое - ему нравилась размашистость, красивость образов - все, что так беспощадно изгонял Гумилев. Они обменялись письмами.

Г о р о д е ц к и й: "...будучи именно акмеистом, я был, по мере сил, прост, прям и честен в затуманенных символизмом и необычайно от природы ломких отношениях между вещью и словом. Ни преувеличений, ни распространительных толкований, ни небоскребного осмысления я не хотел совсем употреблять. И мир от этого вовсе не утратил своей прекрасной сложности, не сделался плоским".

Г у м и л е в: "В том-то и ошибка эстетов, что они ищут оснований для радостного любования в объекте, а не в субъекте. Ужас, боль, позор прекрасны и дороги потому, что так неразрывно связаны со всезвездным миром и нашим творческим овладением всего. Когда любишь жизнь, как любовницу, в минуту ласк не различаешь, где кончается боль и начинается радость, знаешь только, что не хочешь иного".

Не только взаимное раздражение лидеров "Цеха", но и наступавшее лето, когда все разъезжались из города, а затем начавшаяся война - все это положило конец заседаниям. "Цех" распался.

В мае Гумилев с семьей уехал в Слепнево. В конце июня отправился в Либаву и в Вильно, где жила Т. В. Адамович.

О. А. М о ч а л о в а: "Свой сборник "Колчан" Гумилев посвятил Татиане Адамович, о которой говорил: "Очаровательная... книги она не читает, но бежит, бежит убрать в свой шкаф. Инстинкт зверька".

К середине июля Гумилев возвращается в Петербург, живет на Васильевском острове (5-я линия, 10) у своего друга В. К. Шилейко. Обедать ходили на угол 8-й линии и набережной, в ресторан "Бернар". Иногда втроем - с М. Л. Лозинским.

15 (28) июля Австрия объявила войну Сербии. Гумилев принял горячее участие в манифестациях, приветствовавших сербов; присутствовал при разгроме германского посольства. И сразу же решил пойти на фронт.

И в реве человеческой толпы,

В гуденье проезжающих орудий,

В немолчном зове боевой трубы

Я вдруг услышал песнь моей судьбы

И побежал, куда бежали люди,

Покорно повторяя: б ди, б ди.

Вспоминает А. Я. Л е в и н с о н: "Войну он принял с простотою совершенной, с прямолинейной горячностью. Он был, пожалуй, одним из тех немногих людей в России, чью душу война застала в наибольшей боевой готовности. Патриотизм его был столь же безоговорочен, как безоблачно было его религиозное исповедание. Я не видел человека, природе которого было бы более чуждо сомнение, как совершенно, редкостно чужд был ему и юмор. Ум его, догматический и упрямый, не ведал никакой двойственности".

23 июля Гумилев отправился в Слепнево проститься с семьей; через день вернулся в Петербург вместе с Анной Андреевной. Два дня пожили у Шилейко, и Гумилев уехал в Царское - хлопотать о зачислении на военную службу, ведь в 1907 году он был освобожден от воинской повинности из-за болезни глаз. Надо было во что бы то ни стало получить разрешение стрелять с левого плеча. Это было нелегко, но Гумилев добился своего и был принят добровольцем - тогда называлось "охотником" - с предоставлением ему выбора рода войск. Он предпочел кавалерию, и был назначен в сводный кавалерийский полк, расквартированный в Новгороде.

В Новгороде прошел учебный курс военной службы. В ожидании боевых походов, за отдельную плату, частным образом еще обучился владению шашкой.

Вспоминает А н н а А х м а т о в а: "И вот мы втроем (Блок, Гумилев и я) обедаем (5 августа 1914 г.) на Царскосельском вокзале в первые дни войны. (Гумилев уже в солдатской форме.) Блок в это время ходит по семьям мобилизованных для оказания им помощи. Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: "Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев"".

В конце сентября Гумилев был назначен в маршевый эскадрон лейб-гвардии уланского Ее Величества полка и 23 сентября, получив боевого коня, отправился на передовую, к границе с Восточной Пруссией.

Та страна, что могла быть раем,

Стала логовищем огня,

Мы четвертый день наступаем,

Мы не ели четыре дня...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

07.02.1925. Суббота

АА рассказала между прочим о том, что в 1914 году, когда они уже совсем близки не были, как Николай Степанович высказал ей свое сожаление, узнав, что старый дом Шухардиной в Царском Селе, тот дом, где АА жила, разрушают, чтобы на его месте построить новый. Этот дом когда-то был на окраине Царского Села; в нем останавливались приезжающие, пока меняли их почтовых лошадей. Он служил для надобностей почтовой станции. Николай Степанович тогда дал АА почувствовать, что и он иногда любит старое. И АА вспоминает, с каким чувством Николай Степанович любил его, как только он умел любить дом, квартиру - как живого человека, интимно, как друга. И АА высказывает предположение, что строки в "Заблудившемся трамвае" ("А в переулке - забор дощатый..." и т. д.) говорят именно об этом доме. Именно так Николай Степанович вспоминал его, и он называет все его приметы... АА прибавляет, что это - ее предположение, не более как предположение, но что внутренне она почти убеждена в этом. Она знает, что другого дома в воспоминаниях Николая Степановича не было никогда, что только к этому он относился с такой любовью.

АА: "Николай Степанович сказал: "Я понял, что можно жалеть старое"

В архиве Лукницкого сохранились письма Гумилева той поры:

Дорогая моя Анечка, я уже в настоящий армии, но мы пока не сражаемся и когда начнем, неизвестно. Все-то приходится ждать, теперь, однако, уже с винтовкой в руках и с отпущенной шашкой. И я начинаю чувствовать, что я подходящий муж для женщины, которая "собирала французские пули, как мы собирали грибы и чернику". Эта цитата заставляет меня напомнить тебе о твоем обещании быстро дописать твою поэму и прислать ее мне. Право, я по ней скучаю. Я написал стишок, посылаю его тебе, хочешь продай, хочешь читай кому-нибудь. Я ведь утерял критические способности и не знаю, хорош он или плох.

Пиши мне в 1-ю дейст. Армию, в мой полк Ее Величества. Письма, оказывается, доходят, и очень аккуратно.

Я все здоровею и здоровею: все время на свежем воздухе (а погода прекрасная, тепло, скачу верхом, а по ночам сплю как убитый).

Раненых привозят немало, и раны все какие-то странные: ранят не в грудь, не в голову, как описывают в романах, а в лицо, в руки, в ноги. Под одним нашим уланом пуля пробила седло как раз в тот миг, когда он приподнимался на рыси, секунда до или после; и его бы ранило.

Сейчас случайно мы стоим на таком месте, откуда легко писать. Но скоро, должно быть, начнем переходить, тогда писать будет труднее. Но вам совершенно не надо беспокоиться, если обо мне не будет известий. Трое вольноопределяющихся знают твой адрес и, если со мной что-нибудь случится, напишут тебе немедленно. Так что отсутствие писем будет означать только то, что я в походе, здоров, но негде и некогда писать. Конечно, когда будет возможность, я писать буду.