Бальтазар (Александрийский квартет - 2) - Лоренс Даррелл

Он подробно описал мне состояние Мелиссы, добавив от себя: "Ей бы очень пошло на пользу, если бы она могла быть хоть чуточку любимой". Единственная фраза - и я уже сгораю со стыда. В тот самый вечер я занял денег у Жюстин, чтобы отправить ее в клинику в Палестину, а она не хотела...

Мы посидели немного в городском саду, обсуждая наш "случай", а потом пошли ко мне домой. Великолепие пальм в лунном свете, небо, натертое до блеска весенними ветрами. Как это было не к месту - серьезный недуг - при таком раскладе карт. Пока мы взбирались по лестнице, Амариль взял меня за руки - двойное мягкое рукопожатие. "Жизнь - непростая штука", - сказал он. И когда мы вошли в спальню, чтобы застать ее в очередной раз в глубоком трансе, с бледным, запрокинутым к потолку исхудавшим лицом, с трубочкой для гашиша под рукой на туалетном столике, он добавил, снимая шляпу: "Так всегда... вы не думайте, я не виню вас ни в чем... нет, я даже вам завидую, Жюстин... но знаете, в безнадежных случаях мы, доктора, всегда выписываем последний, безнадежный рецепт, если пациент - женщина: когда наука уже ничем помочь не в силах. Вот тогда мы говорим: "Если бы она могла быть хоть чуточку любимой!"" Он вздохнул и покачал красивой головой.

Всегда найдутся тысячи способов самооправдания, но никакие уловки бумажной логики не могут отменить одного-единственного факта: я прочел все это в Комментарии, и вот я опять во власти памяти, во власти солнечных тех дней, способных вволю помучить меня теперь, - поводов к тому предостаточно, и не обо всех я догадывался раньше! Вот я иду рядом с девочкой; девочку родила Мелисса от Нессима; у Нессима с Мелиссой был роман (что, тоже "любовь", или он просто использовал ее, пытаясь побольше узнать о жене? Может статься, я и выясню - когда-нибудь); вот я иду рядом с девочкой, не спеша, по пустынным здешним пляжам, как преступник, тасуя раз за разом сколки жизни белого Города, и на душе моей такая тяжесть, что даже и голос мой течет монотонно, как бы помимо моей воли: я говорю с ней. Где полагается искать ключи к таким вот лабиринтам?

Но, конечно же, чувство вины тяготило не меня одного: Персуорден должен был чувствовать нечто похожее - как мне иначе объяснить те деньги, которые он оставил мне по завещанию, сопроводив сей дар условием: потратить их вместе с Мелиссой? По крайней мере, одна проблема разрешилась.

Я знаю: даже Клеа ощущала вину за страдания, которые мы все вместе причинили Мелиссе, - она, так сказать, взяла на себя часть ноши Жюстин. Она, так сказать, приняла чужую ответственность - потрясенная ничтожностью повода, по которому ее любовница во всеоружии вторглась в наши пределы. Именно Клеа стала тогда Мелиссе другом, советником и адвокатом и оставалась единственным ее конфидентом - до самой смерти. Самоотверженная, невинная Клеа - как быстро множится счет дуракам! Не окупается честность в делах твоих, любовь! Она как-то раз сказала Мелиссе: "Страшно так зависеть от сил, не желающих тебе блага. Постоянно думать о ком-то: будто бельмо на глазу..." Сдается мне, она имела в виду и Жюстин - в роскошном особняке в самом центре, в окружении высоких свечей и картин забытых ныне мастеров.

И еще - Мелисса сказала ей обо мне: "Он уехал, и все на свете перестало быть". Уже перед самой своей смертью. Но ведь никто не имеет права занимать такого места в чужой жизни, никто! Видите теперь, что за материал у меня для работы: на много долгих, полных страсти и ярости сеансов связи над зимним морем - с самим собой. "Она любила тебя, - снова голос Клеа, - за твою слабость - вот что ее в тебе привлекало. Будь ты сильным, ты бы отпугнул любовь, такую робкую". И напоследок, прежде чем я захлопну Комментарий, обиженный и злой на Бальтазара, одна, последняя реплика Клеа, она жжет, как раскаленное железо. "Мелисса сказала: "Ты была мне подругой, Клеа, и я хочу, чтобы ты его любила после того, как меня не станет. Спи с ним - ладно? - и думай обо мне. Бог с ней, со всей этой чертовой любовью. Разве не может одна женщина лечь с мужчиной вместо другой? Я прошу тебя переспать с ним, как раньше я просила Панагию сойти с небес и благословить его, пока он спал, как на старых иконах"". Как это похоже на Мелиссу и как по-гречески!

По воскресеньям мы ходили с ней вместе проведать Скоби, я помню: Мелисса, в своем ярком бумажном платьице, в соломенной шляпке, улыбается, счастливая свободой - на целые сутки - от пыльного кабаре. Вдоль по Гранд Корниш - танцуют, перемигиваясь, волны на отмели, черные в красных фесках извозчики правят полудохлыми клячами, запряженными в скрипучие, ветхие "такси любви"; мы шли вдоль парапета, а они кричали нам вслед: "Такси любви, сэр-мадам! Только всего десять пиастров за час! Я знаю тихое местечко..." И Мелисса смеялась и оглядывалась на ходу - посмотреть, как блестят жемчугами на утреннем солнце минареты, как ловят ветер с моря разноцветные воздушные змеи.

Скоби чаще всего проводил воскресенье в постели, тем более что зимой он практически неизменно бывал простужен. Он покоился меж грубых простыней и к моменту нашего прихода обычно успевал заставить Абдула сделать ему "коричное притирание" (я так и не узнал, что это такое); была и еще одна привычная формальность: нужно было нагреть кирпич и положить ему к ногам, дабы они не мерзли. На голове - маленькая вязаная шапочка. Читал он очень мало и, подобно некоему древнему племени, всю свою литературу носил с собой в памяти; оставшись один, он запускал наугад в сей пыльный сундук сухую жилистую руку, и читки вслух самому себе длились порой часами. Репертуар его был довольно обширен, в основном баллады: исполнять их полагалось яростно, отбивая такт рукой. "Прощание араба с боевым конем" вышибало из него слезу, как и "Звучала арфа в залах Тары"; были там и тексты, мне до знакомства с ним совершенно неизвестные, - одно стихотворение, галопирующий ритм которого был способен в буквальном смысле слова поднять его с постели и довести аж до середины комнаты (если он читал в полную силу, конечно), он особенно любил. Как-то раз я даже заставил его списать для меня слова, чтобы на досуге повнимательнее их изучить:

Были саксов три сотни унынья полны,

Когда их осадили О'Нила сыны,

Но Багнал на клинке своем клятву дает,

Что ирландцев от Портмора он отобьет.

В дальних землях не раз поднимали свой стяг.

Ветераны Багнала - надменен их шаг,

Лица - чистая бронза; и страшен был вид

Черной тучи, что шла к Бел-ан-аха-Биг!

Хэй, ирландцы, вперед! - Саксы крикнули: пли!

Но уже на лафетах лежат пушкари.

Наши парни не сталью, а силой сильны,

И бежали солдаты в доспехах стальных.

А ирландцам - одежда, оружье, казна,

Коням корм, и еда, и бочонки вина,

Белый хлеб и баранина - ешь не жалей!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});