Очарованные Енисеем - Михаил Александрович Тарковский

переехали в Туруханск, а у нас в отделении упразднили должность охотоведа, я уехал и несколько лет работал в разных местах края, был в Келлоге, Бахте, Верещагине, Туре, Чиринде, Байките, Полигусе, Бурном, а в конце концов вернулся в Никифорово, где работал охотником и по совместительству приемщиком пушнины.

Был в районе некто Куликов, наш земляк, поэт, живший в Туруханске, потом переехавший в Енисейск, позже в Абакан, а после и вовсе в Москву. Его стихи мы хорошо знали по районной газете «Маяк Севера» и краевому альманаху «Промысловые зори». Они подкупали какой-то свежестью, пониманием природы, некоторые строки я помню до сих пор:

Тот, кто здесь не бывал ни разу,

Не поймет ни одной строки.

Я прирос к рукоятке газа,

Как тальник к берегам реки…

или

И когда надо мною сойдется

Пелена застывающих вод,

Назовут моим именем звонким

Белоснежный речной пароход.

Припоминаю даже название этого стихотворения: «Фарватер».

Пока мы были в тайге, в деревне появились новшества. Два предприимчивых мужика из бывших строителей откупили в клубе комнатушку и устроили там «бар». Стойка, полки с припасенными летом бутылками, сигареты, музыка, столики. Я только что приехал из тайги и как-то вечером, когда кончились папиросы, сел на «буран» и подъехал к клубу. Возле входа, блестя ветровыми стеклами, стояло в разных позах несколько «буранов», «нордиков» и «тундр». Я зашел в бар. Там сидели за столиком начальник участка, двое моих друзей-охотников, один всегдашний любитель выпить на дармовщинку и этот самый поэт Куликов, прилетевший в Никифорово вместе с каким-то туруханским коммерсантом по делам и ждущий самолета, который задерживался из-за погоды.

Войдя в гул, дым, музыку, я был ошарашен увиденным и на какое-то мгновение замер на пороге. Начальник, мужики, которые сами тоже только что выехали, и вообще все сидящие заорали: «Серега! Заваливай!», «Никаких – даже бесполезно!», «Ты когда выскочил?» – и я тут же с радостью уселся за стол. Позвали Иваныча, «бармена», одетого в пиджак и непривычно прилизанного, нашего же мужика, спокойного и даже важного в обычной жизни, теперь проворно подошедшего с бутылкой и стаканом. Мы звучно столкнули стаканы и выпили – как это и случалось в те веселые и молодые времена.

Бар просуществовал всего несколько месяцев и был закрыт под напором наших баб – успех его состоял не только в том, что решался вопрос с водкой, кончавшейся к Новому году в магазине, а еще и в том, что место, где можно спокойно и законно выпить, было давнишней мечтой всех мужиков, и бабы, хоть и объясняли свое недовольство тем, что, дескать, мужики «на хозяйство хрен забивают», на самом деле просто сходили с ума от самой обычной бабьей ревности к автономному мужицкому веселью.

В атмосфере бара главным была новизна, в которую никак не могли наиграться ни посетители, ни Иваныч с племянником Колькой. Все это выглядело, как где-то «там на материке», и звучало примерно так: «Я плачу деньги, а ты уж изволь вертись, обслуживай меня», причем посетители, входя в новую роль, никак не могли привыкнуть, надивиться тому, что кто-то вдруг по малейшему капризу тащит тебе водку, сигареты, включает или выключает музыку, оставаясь притом самым обычным нашим Иванычем, и все норовили проверить последнего на степень послушости. Иваныч с братом Шурой и племянником Колькой когда-то приехали из Ростовской области и осели здесь, работая сначала в строительной бригаде. Иваныч был из тех, что пытаются хорошо жить, не в пример своему брату Шуре, голубоглазому мужику очень честной и прямой внешности и повадки, но насквозь пропившемуся и опустившемуся. Женат он был на остячке, жили и пили они с ней душа в душу в доме с затянутыми полиэтиленом окнами, вокруг которого бегали два малыша с грязными отпетыми рожицами, славные воровством из лодок ключей и отверток.

Застолье, как это часто бывает в отдаленных поселках, клубилось вокруг вновь прибывших, вокруг поэта Куликова, рослого очень свойского мордатого парня, ухитрявшегося удивительным образом сочетать в своей жизни писание стихов с общественной и коммерческой деятельностью, и его напарника, коммерсанта, бывшего снабженца туруханской экспедиции. Щуплый коммерсант стремительно напузырился и был отвезен в сельсовет, используемый в подобных случаях как гостиница, и Куликов куролесил в одиночку.

Застолье с залетными гостями замечательно тем, что в отсвете свежего человека жизнь каждого из нас представала в каком-то как бы новом, для внешнего что ли пользования, виде, и каждый испытывал что-то вроде гордости за поселок и чувствал себя скромным героем. Все что-то рассказывали, хохотали, вообще вечер удался. Поэт на всю катушку наслаждался правами денежного клиента и, как гость цивилизации, показывал нам пример вольности манер и даже проявлял излишнюю бесцеремонность в обращении с Иванычем.

Время от времени открывалась дверь, и в бар заглядывали разные неплатежеспособные оборванные личности, которых Иваныч старался выставить и которые почему-то очень смущали Куликова. Вскоре зашел брат Иваныча, Шура. Зашел прямо из конюховки, в рваной фуфайке, в грязных броднях, провонявший навозом. Прошаркал к стойке и очень сиплым голосом в чем-то долго убеждал Иваныча, прижимая кулак к груди, на что Иваныч большей частью только морщился. Поэт все косился на Шуру, а потом сказал: «Иваныч, выведи его». Иваныч, исполняя свой долг, сказал Шуре: «Иди, иди, Шура, иди», а Шура все не шел, а поэт все настаивал, все кричал: «Выведи его!» Присутствующие и Иваныч при этом оставались на редкость спокойными. Иваныч все говорил: «Иди, иди, Шура» – и все выпроваживал Шуру за плечо, а когда выпроводил, поэт пригласил Иваныча к столу, и все выпили, и поэт был в восторге от правильного понимания своих прав, от умения настоять на своем и от понятливости Иваныча. А потом Иваныч вдруг очень спокойно и негромко, и даже как будто извиняясь, сказал: «А ты знаешь, Паша, это брат мой, вообще-то». И поэт замер, открыв рот, а все продожали так же спокойно сидеть, как и сидели до этого, ожидая, пока он сам себя посадит в лужу.

Поэт заказал еще коньяку, изо всех сил угощал Иваныча и теперь просто расшибался в лепешку, чтобы вернуть расположение этих помятых жизнью и промороженных людей, до которых ему еще недавно не было никакого дела. А я вспоминал его стихи. Когда-то они мне нравились, а теперь рассыпались в прах, и строка о пароходе «Куликов» не вызывала ничего, кроме улыбки, зарождая во мне первые сомнения по поводу всяких «звонких» имен и их увековечений.

Правда,