Очарованные Енисеем - Михаил Александрович Тарковский

письмах о том, как храбро служит в десанте: «Милая Света, я лечу на высоте 20 тысяч метров над землей, извини за почерк, скоро прыжок». Молибога комиссовали по психическому состоянию. Больше никаких происшествий у нас не было. В свободное время на дежурствах я много читал.

Когда вернулся домой, женившийся Валерка работал матросом на буксирном теплоходе «Марунино», где его чуть не убило лопнувшим тросом во время снятия с Варламовского переката танкера «Ирши». Потом он устроил какой-то скандал, и его списали на берег. Он вернулся в Никифорово и работал рабочим в промхозе. Узнать его было трудно. Он все время пил, дрался в клубе, причем не будучи особо сильным, брал каким-то истерическим напором, любил принять противника «на калган», сломал одному парню нос, после чего мать с отцом еле уговорили того не подавать в суд. Валерке еще многое прощалось за то, что он поет, а больше за то, что у него отец Виктор Никифоров, но, в общем, авторитет его сильно упал.

Был у меня друг – Генка-Немец, тоже охотник и сын охотника. Немцем его звали потому, что он был женат на Светке Немчиной, остячке, сестре знаменитой Верки Немчиной, которая, заходя в дом, на вопрос хозяев, хочет ли она чаю, мрачно отвечала: «Вы бы что покрепче предложили». Как-то после концерта сильно поистрепанного «Миража» возникла драка, и Генка оказался лицом к лицу с Валеркой. Генка был крупнее и крепче Валерки, но Валерка вдруг, не дождавшись конца вступительных препирательств, взял Генку на калган и убежал, успев мне буркнуть, чтобы Генка молчал. Генка остался стоять, держась за свороченный нос, из которого на крашеный пол ручьем капала кровь, и я должен бы был дать Валерке по шее, тем более что труда это большого не составляло, но, к своему стыду, я не мог этого сделать и долго потом мучился, хотя Генка мне и не сказал ни слова.

Валерку все уговаривали, увещевали, отец проводил суровые разговоры, мать плакала, жена умоляла, а он, как обычно, сначала бесился, а потом плакал и со всем соглашался. Вскоре он еще сильнее запил, стал приворовывать, связался с малолетками, и то воровство, которое шло в деревне (инструменты из лодок, винты, бензин), я подозреваю, было его рук делом. Валеркина жена в один прекрасный день забрала сына и уехала домой в Игарку, потом снова вернулась, но Валерку в дом не впускала. Однажды я зашел проведать племянника, и тут ввалился пьяный Валерка. Он все кого-то из себя корчил, ломался, что-то плел, совал сыну шоколадку, а Тамарка сидела, трясясь, и лепетала сквозь слезы: «Ну скотинка, ну скотинка…» – и так все это продолжалось, пока Валерка еще что-то не украл и за ним не приехал милиционер и не увез в Туруханск. Потом его взяли на поруки, он вернулся, слабый, опухший, с нелепой копной крашеных волос, и тихо продолжал свое. В драки никакие он уже не вступал, но когда в руки по старой памяти попадала гитара, пел так, что хотелось плакать.

Их было две сестры, на Тамарке был женат Валерка, а на Лидке Вовка Хохлов, сын отцовского товарища дяди Паши. Жили обе семьи в двухквартирном брусовом доме. С Валеркой никто из приличных людей уже дела не имел, и пил он в самых отпетых компаниях. Была в деревне пара таких местечек, одно из них «на низу». Валерка напился пьяный, заходил к Тамарке, но она была у Лиды, он зашел к Лиде, поскандалил, а уходя, стащил сохнущие на веревке штаны. Пришел с работы Вовка, рассвирепел, нашел «на низу» у остяков Валерку, «пару раз приварил» ему и ушел, а потом кто-то избил Валерку так, что у него оторвалась селезенка и он умер.

Смотреть на его тело было жутко – на нем не было живого места. Начались разбирательства. Никто ничего не знал, не видел, единственный свидетель, глухой остяк Иван Лямич, сначала говорил, что после Вовки Валерку кто-то еще бил, а потом сказал, что был пьяный и ничего не помнит. Остекленевший отец, увидев Вовку на улице, указал на него пальцем и закричал: «Убивец!», что было с матерью – говорить страшно.

В деревне многие вздохнули с облегчением. В эти дни, идя вдоль рыбкоповского склада к пекарне, я издали услышал визгливую скороговорку одного нашего вздорного дедка: «Видать, крепко досадил кому-то. А по мне, дак туда ему и дорога», а когда я выскочил из-за угла, залепетал: «Сто, ты моя хоросая, сто ты моя…», с опаской отступая за баб, ожидающих хлеб.

И все же главным деревенским делом теперь стало спасти Вовку от тюрьмы. Прилетел следователь. Ходили толпой к нему. Ходили толпой к отцу, молили забрать заявление, но его как заколодило, и в результате Вовка сел – в общем, началось такое, что лучше и не вспоминать. А я все думал, что бы было, если бы я тогда в клубе побил Валерку. И все вспоминал дедовы слова: «Не ставь на быстерь – плесенью забьет». И ничего не мог поделать, все шла на ум, хоть и книжная, цветистая, но справедливая аналогия: Валерка-то действительно всю жизнь искал «быстерь», скучно ему было в тишине, в тайге, и тянуло его в приключения, все шел туда, где ему казалось, жизнь кипит и душа поет, и так оно и вышло, забило душу плесенью, а душа, как известно, не сеть, на вешала не кинешь и веничком не вытрусишь.

2.

По настоянию отца я поступил в Иркутский охотоведческий институт. Учиться мне нравилось, но больше даже нравилась новизна обстановки, и то, что вокруг собрались будущие охотоведы со всей Сибири. Жили мы – веселей не бывает, но почти каждую ночь я видел во сне Валерку, нашу деревню и тайгу. Тайга была другая, неуловимо отличающаяся от настоящей, какая-то, что ли, потусторонняя, и от этого еще более таинственная, загадочная и родная. Я все ехал на лодке по реке, все догонял маячащие вдали горы, а иногда мне снился страшный сон, как я забираюсь в самые верховья Кяхты, подымаюсь на берег и в хребте натыкаюсь на проселочную дорогу. Я иду по ней, и меня обгоняет мужичок на мотоцикле с коляской. Вскоре тайга расступается, начинаются поля, пасутся кони, маячит поселок, за ним громоздится громадный город с заводами, а за всем этим вдали безмятежно и загадочно синеют мои знакомые горы.

Дома было много дел, стал болеть отец, и, проучившись три года, я перешел на заочное отделение и вернулся в Никифорово. Потом, правда, родители