Зорге. Под знаком сакуры - Валерий Дмитриевич Поволяев

из двух видов ткани — бархата и брезента. Бархат был проложен сверху и снизу, брезент, чтобы на гостей не упало ни капли воды, был протянут между двумя слоями бархата.

Под навесом были расположены бархатные кушетки для гостей, стоял также резной лаковый стол; четверо ресторанных работников готовы были обслуживать клиентов — двое официантов и повар с помощником.

Зорге невольно залюбовался лодкой, она была красива, состояла из сложных, точно смыкающихся друг с другом форм и, будто монумент, была впаяна в темную воду Яманаки. К Рихарду неслышно приблизилась Хельма.

— Жаль, что сегодня надо возвращаться в Токио, — тихо произнесла она, — я бы осталась здесь. А ты?

— И я бы остался. Но — нельзя, — в голосе Зорге возникло и пропало сожаление, он сощурился насмешливо, — государственные дела!

— Но личная-то жизнь у государственных деятелей тоже должна быть. — В глазах Хельмы возникло горькое выражение, в следующий миг оно пропало, также уступив место насмешливости.

Жаровня на носу уже была разогрета, аромат горящих яблоневых веток был дразнящим, вкусным, распространялся вокруг. Едва гости ступили на лодку, как ожили сидевшие на корме гребцы, бесшумно всадили весла в воду, и лодка отчалила от помоста.

Берег с примкнувшей к нему гостиничкой, похожей на старую пагоду, начал медленно отдаляться от них. Гребцы работали ловко, бесшумно, обвитые ногами весла буквально откидывали назад плотную, сильно потемневшую воду — вечер вступал в свои права, макушка Фудзиямы светилась уже еле-еле, еще немного, и она погаснет совсем.

В противоположной стороне неба, у синей рябоватой ткани, зажегся слабенький, еще очень молодой месяц.

На столе словно бы по мановению волшебной палочки появились фарфоровые миски, тарелки, соусники, блюдца, кюветки, кувшины, горшочки, масленки, чашки, и всюду — еда, еда, еда… Много еды. Центр стола украсила изящная глиняная бутылка с подогретой водкой саке.

Отодвинулась в сторону пурпурная занавеска, показалась гейша с ярко раскрашенным лицом и небольшим музыкальным инструментом, который она бережно держала в руках, было видно, как остро поблескивают витые серебряные струны, гейша нежно тронула их пальцами — родилась глухая печальная мелодия.

— Раскраска у гейши, кажется, лишняя, — заметил Отт, — гораздо лучше было бы без раскраски — у японок очень милые лица.

— Раскраска — это праздничная маска, предназначенная только для очень почетных гостей. Вы с Хельмой несомненно являетесь таковыми… Инструмент, на котором играет девушка, — это сямисен, очень древний… Такой древний, что, говорят, родился он раньше Японии. Вслушайтесь в глухой голос струн, и вы все поймете, Хельма и Эйген…

Отт вытянул голову, пожевал губами, вслушиваясь в дребезжащие, словно бы расщепленные струны сямисена. Гейша играла мастерски, ее музыка заинтересовала Эйгена, но в следующую минуту он, отрицательно мотнув головой, взялся за бутылку с саке.

— Не знаю, как в Японии, а в Германии ужин положено начинать с крепких напитков.

Он поднял свою стопку, махом наполнил ее, невесомо подержал в пальцах.

— Неприличная посуда, Рихард, — сказал он, — в Германии офицеры предпочитают более крупный калибр.

Зорге подумал, что в России вообще пьют из стаканов… Хотя там офицеров нет — есть красные командиры, что, впрочем, одно и то же. Придет время, и в Россию вернутся офицеры.

— Другой посуды здесь, Эйген, нет.

Как и положено, первую стопку выпили за великую Германию.

— Поскольку посуда здесь чрезвычайно мала, то я предлагаю и вторую стопку выпить за великую Германию, — сказал Отт.

— Это будет нелишне, — согласился с ним Рихард.

— Эх, неплохо было бы побывать сейчас там, — в голосе Отта возникло сожаление, смешанное с торжественными нотками, — в Берлине ныне затеваются великие дела, которые войдут в историю. А свидетелем истории охота быть каждому. — Отт выпил и показал стопку Рихарду: — Ну разве это стопка? Из нее только воробей может напиться… Наперсток! — Он снова наполнил стопки. — Третий тост я также предлагаю за великую Германию. — Торжественные нотки опять возникли в голосе Отта.

Когда опрокинули в себя по третьему наперстку — Хельма пила наравне с мужчинами, — Отт поморщился:

— И водку наши друзья-японцы выпускают слабенькую, только сапоги после плохой погоды мыть, от нее даже таракан не сможет опьянеть.

Но вместе с тем было видно, что от трех крохотных стопок теплого саке Отта повело: лицо его раскраснелось, потяжелело, на лбу и крыльях носа появился пот, глаза потеряли блеск и подвижность — слабый напиток таил в себе опасность — мог сбить с ног человека, в том числе и крепкого. А Эйген Отт несомненно принадлежал к крепким людям. Мозг у него работал нормально, он все видел, все слышал, а вот руки и ноги подчинялись ему уже не так, как полчаса назад, — они теперь существовали словно бы сами по себе.

— Вот тебе и Аладдин с волшебной лампой, — пробормотал Отт озадаченно.

— Такова сила тостов за великую Германию, — поддел его Зорге. — Самый лучший рецепт, Эйген, — почаще закусывать. — Сам Рихард сильного воздействия японской водки на себе не испытывал — привык.

— Мы сегодня будем пробовать кухню чего… Как ты сказал, Рихард? — Отт беспомощно развел руки в стороны.

— Попробуем тэмпуру — японскую кухню с португальскими корнями. Тэмпура, Эйген, это — рыба, ракушки, гребешки, трепанги, разделанные крабы, раки, лангусты, омары, которых окунают в жидкое тесто и жарят в глубокой сковородке, в растительном масле. Подают с соусом из сои, мирина и тертой редьки. Но главное будет не это, Эйген, главное — форель озера Яманака, форель-сасими.

Сасими — сырая рыба… С добавлением соуса. Вот все, что Эйген знал о сасими. Неужели вояки, с которыми он общался на разных учениях, так ни разу и не угостили его вкусной рыбой сасими?

Впрочем, и Хельма, и сам Отт отпробовали много чего такого, что можно отпробовать только на островах, здесь, но сасими не пробовали. Отт ожил, он был в восторге от стола, чмокал языком, крутил головой, словно школяр, требующий знаний и спрашивал громко:

— А где же сасими из сладкой здешней форели?

— Сасими впереди. — Зорге сделал гейше знак, чтобы та ладошкой прихлопнула струны сямисена. Накрашенная девушка немедленно подчинилась ему.

Бархатный полог раздвинулся, стала видна плотная темная вода, над которой повесили корзину с ярко горящими углями, рядом с корзиной угрюмо громоздилась сонная птица, разогревала себя пощелкиванием клюва.

На длинную, со встопорщенным пером шею птицы было натянуто оловянное кольцо — некий ограничитель, как разумел Отт, не дающий птице проглатывать крупную рыбу.

— А что это за птица? — спросил он хмельным голосом.

— Обыкновенный баклан. Рыбы берет вагон. Больше баклана не добывает рыбы ни одна птица в здешнем море, Эйген.

Рыбак-наставник, присматривающий за птицей, коротенькой железной кочергой поворошил угли в сетчатом садке корзины, темная гладь озера сделалась рыжевато-синей. Вот