Стервами не рождаются - Валентина Седлова

В понедельник она уйдя в обед с работы снова набрала сумку продуктов для отца, доехала на трясущемся автобусе до остановки «Кардиологический центр». На сей раз она не стала испытывать терпение медсестер и пришла в положенные приемные часы. Уже знакомыми коридорами прошла в отцовскую палату. Странно, его там не было, и кровать, на которой он лежал, была застелена. «Вот дает!», — ухмыльнулась про себя Марина. Его уже выписали, а он вчера такие страсти развел, что у нее у самой сердце заныло. Перестраховщик! Жаль только, что такую тяжеленную сумку через пол-Москвы протащила. Руки просто отваливаются. А почему бы ни отдать ее другим пациентам? Вряд ли они откажутся от таких деликатесов, которые она привезла. И Марина весело обратилась к мужчине лет сорока, лежащему на крайней справа кровати:

— Извините, можно вас ненадолго отвлечь?

— Да, я вас слушаю.

— Вы не против, если я вам продукты оставлю? Везла отцу, а его сегодня выписали. А обратно домой их страсть как не охота забирать.

— Простите, а ваш отец на какой кровати лежал?

— Вот на этой, а что?

— Так вы еще ничего не знаете… Умер он сегодня ночью, обширный инфаркт миокарда. Врачи ничего не успели сделать. Говорят, он у него не первый был.

— Так его не выписали… Нет, неправда! Он не собирался умирать, нет!

Сумки из Марининых рук звякнув упали на пол, из глаз брызнули слезы. Мужчина, сообщивший ей страшную весть, осторожно поднялся, подошел к Марине, и совершенно растерявшись просто погладил ее по щеке, как маленького ребенка. Ладонь его была шершавая и сухая, и почему-то именно это обстоятельство отложилось в памяти Марины на всю ее жизнь.

— Он не мучился, нет. Даже не проснулся, наверное. Не плачь, ему теперь уже не больно. А если там что-то есть, и он тебя сейчас видит, то конечно не хочет, чтобы ты так страдала.

— Он единственный, кто у меня остался. Как я теперь без него? — и Марина, судорожно всхлипнув, бросилась бежать из этого страшного места. Она бежала, размазывая на бегу слезы, не замечая удивленные взгляды прохожих, которых она случайно задевала, не отдавая себе отчета, куда она так стремительно мчится и зачем.

Дома у Костика она появилась только в начале десятого. Он вышел поздороваться с ней, и по ее опустошенным, выплаканным глазам понял, что случилось. Ни говоря ни слова, он помог ей раздеться, отвел на кухню. Достал бутылку водки и открыл банку с маринованными огурцами. Сел рядом с ней, разлил водку, порезал черный хлеб. Марина залпом, не чокаясь выпила налитую ей Костиком рюмку, звучно хрустнула огурцом.

— Когда похороны?

— Послезавтра. Мать меня даже на порог пускать не хотела, но я из нее вытянула, когда и где. Она не смогла просто так от меня избавиться. Хотя и хотела.

— Она-то как держится?

— Не знаю. При мне ни слезинки не пролила. Но это всегда было не ее стилем. А Ирка из комнаты не выходила. Единственное, что мать мне сказала, так это то, что я могу из себя изображать любящую дочь, сколько мне заблагорассудится, но похороны оплачивать все равно, мол, ей за свой счет придется.

— А ты что?

— Выгребла из карманов все, что у меня там было и бросила ей. Баксов двести где-то, я же сегодня специально с собой побольше взяла на всякий случай, чтобы врачам заплатить. Бросила, развернулась и ушла. А она мне в спину: «С паршивой собаки хоть шерсти клок». Сука! Ненавижу ее! Это она отца в могилу свела! Сука! Сука!

— Мариша, успокойся! Отца ты не вернешь, как ни тяжело это признать, поэтому выслушай меня. Сейчас ты съешь то, что я тебе дам, и отправишься спать. На работу завтра не выходи, я объясню народу в чем дело, и тебя подстрахую. Как ты меня страховала. Главное — постарайся как следует отдохнуть, послезавтра силы тебе еще ой как понадобятся.

— Спасибо, Костик!

— Да ладно, что там. Главное, не раскисай, держись. И если что — сразу говори мне. Я тебе помогу.

— Чем уж здесь поможешь, Костя? Уже ничего не изменить. Знаешь, до сих пор в голове не укладывается, что отца больше нет. Не могу это осознать до конца. Был человек, а теперь его нет. И чувствую, что виновата перед ним. Он со мной вчера в последний раз говорил, а я не поняла, что он со мной прощался. Все думала, что он зазря беспокоится. Мне ведь так легче было: считать, что с ним все образуется, как обычно. Если б я знала, если б знала…

— И что было бы?

— Я бы врачей на уши подняла, дежурила у его кровати! Я бы не дала ему умереть!

— Маринка, ты не господь Бог, и уж если этому суждено было произойти сегодня, так никто бы этому помешать не мог. И что врачи? Они же ничего не успели бы сделать в любом случае, это же очевидно! Так что хватит об этом, давай ешь и учти: пока тарелку не очистишь — спать не пойдешь.

— Не знаю, смогу ли? У меня кусок в горло не лезет.

— Сможешь. Ты сильнее, чем думаешь. Мне-то это прекрасно известно. Ты как кошка: как бы тебя жизнь не била, ты все равно на четыре лапы приземлишься. У тебя натура такая, неукротимая.

— Видел бы ты меня года полтора назад, что бы тогда сказал? У меня тогда крышу снесло так — гвоздями не приколотишь.

— Приколотила же. И хватит трепаться, а то все остынет.

* * *

На следующий день Марина отсыпалась почти до одиннадцати утра. Проснулась, приняла ванную, привела себя в порядок. Слезы на глаза больше не наворачивались, сколько бы она про себя не повторяла: «Папа умер, Папа умер». Словно все происходило не с ней, а с кем-то другим. От нечего делать она убралась в квартире, перемыла все полы и санузел. Приготовила обед из трех блюд. Часа полтора делала себе макияж. Потом пошла в ванную и все смыла. Взяла с полки какой-то роман о Великой отечественной. Прочитала десятка три страниц и поставила обратно. Достала маленький фотоальбом и пристально стала рассматривать отцовскую фотографию. Марина пыталась представить себе, как это: она может его видеть, а поговорить с ним не удастся уже никогда. Никогда. Самый близкий человек покинул ее. Теперь-то она точно осталась одна.

День похорон начался с маленького дождя, прибившего к земле въедливую пыль. А потом настало пекло. Одетые во все черное друзья и близкие Маринкиного отца, собравшиеся у больничного морга быстро спрятались в тени, ожидая когда покойника оденут и вынесут. Марина с двумя ярко-алыми розами в руках стояла чуть поодаль от всех остальных, по крайней мере у нее было такое ощущение, что вокруг нее — пустота. Около ее матери с сестрой толпились друзья отца, выражая свое сочувствие, ободряюще стискивая их ладони своими. К Марине же подошел лишь отцовский брат из Вышнего Волочка. Постоял рядом с племянницей, тихо шепнул ей «держись» и снова куда-то пропал.

От духоты кружилась голова, черное платье липло к телу. Единственной деталью траурного наряда, которая хоть не затрудняла, и даже как-то облегчала существование, были черные очки. Марина нашла место, где некое подобие ветерка не давало ей упасть в обморок у всех на глазах. Минуты ожидания были столь томительны, что казалось, что они не кончатся никогда. Во двор въехала машина «Скорой помощи», медсестра необъятных размеров лениво вошла внутрь морга, затем высунувшись из двери, махнула рукой санитарам. Они подхватили носилки с кем-то, укрытым с головой белой казенной простыней и внесли их за медсестрой. «Еще кого-то не стало», — мелькнуло в голове у Марины. Умерший человек казался таким небольшим, даже усохшим. Может быть, какая-нибудь старушка. Или просто долго болевший человек. Странно, но Марине всегда казалась, что человек, даже умерший, должен заслуживать более трепетного к себе отношения, нежели то, что она сейчас видела. Сгрузили, как тюк с тряпьем, и поехали дальше. Один из санитаров даже сигарету из зубов не выпустил, пока нес носилки. Дико это, не укладывается в сознании. Неужели и ее отца вот так же сгрузили здесь позавчера, словно сломанную куклу? А потом усталый и циничный патологоанатом копался в его внутренностях, раскидывая все по эмалированным лоткам? Нет, лучше об этом не думать.