Бери и помни - Татьяна Булатова

– И страшная… – добавила Ваховская и, не поднимая головы, вышла из кухни.

– Все-таки дура ты, Лёка, – не выдержал Селеверов и покрутил пальцем у виска.

– Оставь ребенка в покое, – вступилась за дочь Римка. – Нечего за собой колхоз таскать. Это дело семейное, – подчеркнула Селеверова, до сих пор пытаясь укрепить водораздел между собой и этой усатой самозванкой, невзирая на непреднамеренное сопротивление домашних. Теперь невольной помощницей в столь трудном, как выяснилось, деле выступила та, от кого, в силу ее уже трехлетнего отсутствия в городе, этого можно было меньше всего ожидать.

«Всегда думала, что она умная», – тайно заручилась поддержкой старшей дочери Римка, отчего ее посетило чувство долгожданной справедливости. «Наконец-то! – ликовала Селеверова. – Отольются кошке мышкины слезки». В мышки, судя по всему, она назначила себя, легко забыв, какое на самом деле количество обид нанесла Евдокии.

В глубине души Римка, похоже, искренне считала, что, если в ее жизни что-то и не случилось, не состоялось так, как она запланировала, то виной этому Дуся. И даже предстоящая свадьба – замаскированный итог Дусиного попустительства в воспитании двойняшек. Так чего, спрашивается, ей делать на свадьбе?

О чем передумала Дуся за короткое время сборов и отсутствия Селеверовых в доме, только Господу Богу известно. Боясь поверить, что вполне могла оказаться в числе приглашенных, она смиренно приняла сложившуюся ситуацию. Но, видимо, смирения было недостаточно, потому что где-то там, в глубине колодца неизрасходованной Дусиной любви, трепыхалась обманутая надежда человека, добровольно принесшего себя в жертву тому, кто ни при каких обстоятельствах, мыслимых и немыслимых, не был способен с благодарностью принять этот дар. Евдокия и Римка являли собой пример нарушенного сообщения двух сосудов, при котором один всегда оказывался полнее, а другой мог вместить в себя бесконечное количество живительной влаги.

«Я ни о чем тебя не просила» – вот фраза, всегда готовая сорваться с языка Селеверовой в ответ на висевшие в воздухе упреки, которые Дуся и сформулировать бы не смогла. Она по-прежнему была твердо уверена в правильности принятого столько лет назад решения, перекроившего жизнь тогда посторонних для нее людей. «Берите! Не жалко!» – бесконечно делилась Ваховская, не понимая, что научиться владеть ее дарами не под силу никому из тех, кого уже двадцать лет она считала своей семьей.

Сторонившаяся любого искушения, Дуся, не догадываясь об этом, сама стала великой искусительницей простых смертных, открытых соблазну жить простой человеческой жизнью.

Но так глубоко ни Евдокия Петровна, ни Римка не копали, а Олегу Ивановичу вообще не до того было. Единственным человеком, кто оказался более или менее открыт беспокойному Дусиному сердцу, стала Элона, чаще других обижавшая свою няньку, но при этом всегда готовая искупить свою, а иногда и чужую вину, не побоявшись показаться непоследовательной, глупой и навязчивой. Причем слова прощения, слетавшие с ее языка, не были проявлением привитого рефлекса: «сделал гадость – извинись». Евдокия это чувствовала и легко извиняла воспитанницу, преследуя, похоже, одну-единственную цель: «чтобы Лёка не мучилась». Кому-кому, а Дусе всегда было дело до чужих страданий; своих она не замечала, считая их временным неудобством.

Именно как к временному неудобству попыталась она отнестись и к этой свадьбе, точнее, к своему отсутствию на ней. И только Элона, свернувшись калачиком на ее старомодной кровати, своими обещаниями («Уж я-то тебя точно на свадьбу позову») напоминала о воткнутой в сердце тоненькой булавочке обиды. И не на равнодушную Лику, а на «невезучую судьбу».

– Правильно ты не поехала! – с порога заявила Дусе Элона, вернувшись в родные пенаты и словно забыв о том, что решение остаться дома принадлежало отнюдь не Евдокии. – Если бы я знала, – фонтанировала Лёка, – я бы тоже не поехала. Во-первых, как я и предполагала, он урод. Ан-та-нас Вайт-кас. Нормальный человек с такой фамилией жить не сможет.

– Он литовец, – перебила ее уставшая с дороги мать.

– Ну и что, что литовец? – возмутилась Элона. – Сидел бы у себя в Литве. Нет, ему тоже, как и нашей дурочке, Ленинград нужен. «Бббо-о-ольше вввоз-мо-о-ожность», – передразнила она зятя, поправляя на носу несуществующие очки.

– Ну и?

– Во-вторых, – не обращая внимания на Римкины реплики, продолжала Лёка, – я бы в таком платье замуж выходить не стала.

– Нормальное у нее было платье, – возразила Селеверова.

– Да ладно, мам, нормальное. Такое даже Дуся не носит. Представляешь, Дусенька, – тараторила Элона. – Два шва, вырез, как на твоем жакете, и цветок.

– Так красиво же, – попробовала усомниться Ваховская.

– О-о-о-чень! Как на похоронном венке. Ты такие своему папе на могилку привязывала, помнишь?

– Ты зато помнишь! – рассердилась Селеверова, мечтавшая скорее вытянуть ноги, но из любопытства не покидавшая прихожую.

– Я помню, между прочим. А венок-то она на голову зачем нацепила?

Евдокия не проронила ни слова.

– В-третьих… Дуся! Дуся! Ты меня слушаешь?

– Слушаю, болтушка.

– В-третьих, на свадьбе молодежи не было вообще. Я думала, хоть посмотрю на ленинградских студентов…

– И себя покажу, – подсказала Римка.

– И себя покажу, – бездумно повторила девушка. – Но нет! Ты представляешь, они никого не пригласили. Только маман и папан с его стороны, ну и мы…

– Чего ж плохого-то?

– А чего хорошего? Кстати, ты зачем ей столько деньжищ отвалила? Лучше бы мне их дала, я бы нашла, куда потратить. Главное, сидим за столом, папа говорит: так, мол, и так. Это от Дуси. И книжку протягивает. И этот, главное, берет, смотрит и говорит: «Йа не знай, кто такой этта Ду-у-уся. Но этта бболь-шо-о-ой сумма, мы не можем этто при-и-инять». А я ему и говорю: «Так это и не тебе!» Анжелка чуть в обморок не упала: как это? Ее Антанасу так сказали! А легко! «Принять не можем!» Тебя не спросили.

– Так и сказала? – огорчилась Евдокия, а в ушах так и скрипело: «Йа не знай, кто такой этта Ду-у-уся…» «Значит, не рассказала Лика-то», – догадалась Ваховская, но тут же переключилась, отогнав от себя эту мысль.

– Вообще, Дуся. Я так замуж не пойду.

– Было бы за кого! – съязвила Римка и наконец-то ретировалась в комнату.

– Не переживай, – обнадежила ее дочь и подмигнула Ваховской. – Я тебе расскажу сейчас, как я замуж буду выходить.

Именно так, как обещала, Элона и вышла, назначив в мужья колебавшегося Куприянова.

– Ты что, меня не любишь? – грозно поинтересовалась Лёка у старинного поклонника, томившегося около аудитории, где возлюбленная постигала азы возрастной психологии.

– Люблю…

– Тогда слушай, – скомандовала Лёка.

И продиктовала бедному Куприянову всю последовательность действий, начиная от сватовства («Не у вас ли курочка? А то у нас петушок!») и заканчивая лентами на машинах.

– Зачем так мно-о-о-го? – стонал жених, обнаружив очередной вариант списка приглашенных.

– Я что? – оскорблялась Элона. – Каждый день замуж выхожу?

– Не каждый, – соглашался Куприянов и покорно следовал назначенному курсу.

Селеверовы, разочарованные свадьбой старшей дочери, с готовностью выполняли любую прихоть невесты.

– Только «Волги», – приказывала Элона отцу, ошалевшему от аппетита собственного дитяти.

– Где я тебе столько «Волг» найду? – огрызался Олег Иванович, но под нажимом Римки выполнял все условия.

– Найди, папуля, – ласкалась к нему кошкой Элона и предвкушала, как утрет нос «чертовым литовцам» (которые, кстати, на свадьбу приехать отказались, мотивируя это сложным материальным положением).

– Я оплачу, – предлагал Селеверов, но Анжелика уклончиво заявляла:

– Антанас против.

– Не унижайся, – сочувственно попросила мужа Римка, и вопрос оказался закрыт.

– Не хотите, как хотите, – отмахивалась Лёка, увлекшаяся процессом настолько, что скоро сама определила день своей свадьбы как Самый Главный День жизни.

– Повенчать бы их, – осмелилась предложить Дуся, но после Римкиного «Не лезь не в свое дело» ретировалась в свою комнату.

Склонив голову над шитьем, Евдокия переживала великую смуту в гордом одиночестве до тех пор, пока счастливая Элона не ворвалась в комнату, чтобы выяснить, в каком наряде Дуся отправится на ее свадьбу.

– Может, я не пойду? – робко усомнилась Ваховская.

– Ты что, сдурела? – брала напором Лёка. – Ты – да не пойдешь? Да ты у меня на самом почетном месте сидеть будешь! Пусть все видят!

Не привыкшая к публичности Дуся смущалась и послушно открывала шкаф, чтобы ее воспитанница сама определила, на каком наряде остановиться.

– А больше у тебя ничего нет? – возмущалась девушка, брезгливо осматривая Дусину одежду.

– Только смертное, – брякала Евдокия и вытаскивала увесистый целлофановый пакет, внутри которого проглядывала записка: «Платок белый – 1. Чулки – 1. Платье тоже – 1».