Белая горница (сборник) - Владимир Личутин

И потом, когда на Новую Землю придет Советская власть и Илья Вылко станет первым председателем островного Совета, он соберет ненцев-колонистов из всех становищ и, как мудрый старейшина, скажет так своим соплеменникам: «Мы живем в темноте. Со всех сторон стены, а окошек нет. Наши ребятишки не видят солнца. Надо рубить стены, окошки делать».

В доме из плавника было неказисто и серо, январский свет едва пробивался в заснеженные окна. Гости из становищ подумали: с председателем что-то неладно, если он хочет ломать такие прочные стены, которые защищают людей от ветра.

— Неправильно говоришь, Вылко! — закричали они. — Окошки есть. Разве сам не видишь? Не надо стены рубить.

Но не засмеялся в ответ Вылко на людскую непонятливость. Он был в далекой Москве, он ездил на шумной железной машине, он говорил с хорошими людьми, и его слушали — так пусть же и другие дети из старых чумов приедут в большой деревянный дом и будут знать столько же, а может быть, и больше его.

И сказал тогда Вылко:

— Наша темнота — это неграмотность. Ученье — это школа. Рубить стены — это строить школу-интернат.

Задумались ненцы, а подумав, согласились:

— Ладно, ты правильно говоришь, Вылко!

Поговорили и разошлись. Был председатель островного Совета, остался ненец-охотник, которому нужно кормить большую семью и вечно голодных собак. Пошел к припаю караулить тюленя.

Уже светало, когда убил лысуна. Скорее спустил лодку. Ветер сильный гонит в море. Сидит Вылко на корме, песню поет: «Море родное люблю, Карское море люблю. Много в море нерпей, много в нем и моржей».

Лодка споро идет, но и тюленя ветром относит. Все же поймал его за морду, привязал к лодке, грести стал. Час ехал, другой — руки просто отваливаются, и страх в душу заползает: от берега все дальше относит. Нагнулся, ножом ремень с тюленем отрезал — сейчас легче плыть, но все равно ходу нет. В голове одна только мысль: как выбраться отсюда. Не думал Вылко, что волны будут такие сердитые.

«Я никогда так не пугался, — запишет позднее в своем дневнике Тыко Вылко. — Промысел нелегко одному доставать. Можно без вести потеряться».

…Еще сильнее нажал Илья на весла, так что пузыри на ладонях лопнули, вскрикнул от боли. Добрался до припая, на четвереньках выполз, на льду долго лежал, отходил. Страшно одному в море.

И вот случилось через год (это было в двадцать девятом), пригласили Илью в Москву на заседание Комитета народов Севера. Приехал он, а его никто не встречает. Куда ехать — неизвестно. Вот и догадался Илья повесить на грудь бумажку с надписью: «Я Вылко»: мол, если кому нужен, то догадаются. А чемоданчик он машинально у груди держит. Идет народ и на этот чемоданчик кто пятак, кто три копейки положит. Что такое? Председатель Совета, а ему милостыню подают. Потом понял, что так чемоданчик держать негоже. Тут и нашел его работник ВЦИК.

Приехали к Калинину. Тот сидит за столом в простенькой рубашке, и подпоясана та рубашка узеньким кожаным ремешком. Увидал Михаил Иванович ненца, заулыбался, навстречу идет:

— А, здравствуйте, президент Новой Земли.

Так с легкой руки Калинина стали Илью Константиновича величать президентом.

Вылко тоже не растерялся, поклонился и сказал:

— Здравствуй, Михаил Иванович, великий человек.

— Почему вы, товарищ Вылко, назвали меня великим человеком?

— Потому что избрал тебя великий народ.

Тут и направилась у них беседа. И тогда Калинин сказал Вылко:

— Никогда не отрывайтесь от народа.

Вернулся Вылко домой светлый и радостный, словно крылья заимел. Подарок привез: моторные катера и снасти. Тогда и артель создали, потому как одному от голода не убежать, одного и собственная тень караулит.

В тридцать первом году Комитет Севера и ВЦИК пригласили Илью Вылко в Москву с отчетом. Поехал он туда в специальном служебном вагоне крайисполкома. Приехал в Москву с большой сумкой-котомкой, где был солидный запас свежепросольного гольца. В столице председатель Комитета Севера Петр Гермогенович Смидович повез его к себе домой и беседовал с Вылко за чаем. Илью Константиновича удивило, что Смидович пьет чай вприкуску, доставая из сахарницы мелко колотые кусочки сахара. Петр Гермогенович рассмеялся и объяснил:

— Привычка. В ссылке скудно жилось, чай приходилось нередко вприглядку пить. Вот и привык, и мне кажется, так вкуснее.

В свободное от посещений учреждений время Вылко ходил по магазинам: накупил много подарков, массу книг с картинками, объяснив, что ненцы читать мало умеют, но все любят смотреть картинки.

Еще много лет жил Вылко на острове. Он дождался того времени, когда неузнаваемо изменилась тундра, исчезли из ее жизни шаманы, забыто было слово «самоед» и, как желал того Илья Константинович, появились свои ненецкие учителя и инженеры, врачи и мотористы. И сам он немало для этого сделал. Только на семидесятом году жизни, после тридцати лет президентства на Новой Земле, переехал Вылко на жительство в Архангельск.

Теперь картины приходилось писать по памяти. Но разве можно забыть те горы, которые стояли перед твоим взором семьдесят лет? Почетным был юбилей Ильи Вылко. Наградили его вторым орденом, письма и телеграммы шли со всего Советского Союза, о Вылко писали все центральные газеты.

…Но кончается любая книга жизни. И пусть она по моей вине была очень краткой, но хочется напомнить самую последнюю ее страничку. Итак, шел девятьсот шестидесятый год…

Вылко пришел к своим друзьям в водорослевую лабораторию. Пришел и сказал:

— Я пришел проститься.

Ксения Петровна Гемп, давний друг Вылко, спросила:

— Куда же вы собрались, Илья Константинович?

Вылко ответил:

— Сначала в больницу, а потом, наверное, дальше.

Со всеми за ручку простился и низко кланялся. Потом, уже из больницы, написал Гемп: «Уважаемая Ксения Петровна, пришлите мне стихотворение Лермонтова „Белеет парус одинокий“ и „Памятник“ Пушкина. Я переведу их на ненецкий язык».

И он перевел эти стихи…