Белая горница (сборник) - Владимир Личутин

Вылко был прекрасный рассказчик. Нет, это был артист, известный не только в Большеземельской тундре, но и далее, за Уралом, где он, кстати сказать, не бывал.

Особенно ревниво и требовательно он относился к исполнению былин. Сказания о героях и богатырях не каждому по силам, у «сюдбабца» свои законы исполнения — по-всякому петь нельзя, «потому что иначе старики засмеют».

Пел Вылко только стоя, так как считал, что народное произведение требует этого. Долго откашливался, руки опускал по швам, искал, пробуя голос, верный тон. И лишь затем начинал: «Если пройдешь льды, идя все к северу, и перескочишь через стены ветров кружащих, то попадешь к людям, которые только любят и не знают ни вражды и ни злобы…».

Лицо у Ильи Константиновича было непроницаемо, лишь лисьи хвосты бровей шевелились в ритм сказа, и черные глаза играли и жили.

Много знал былин старый ненец: он так начитался природы, что был мудр, как природа. Покинув родину, но тоскуя о ней, Вылко пел: «У берега Карского моря, на высоком холме, стоит старая избушка. Травой поросло все вокруг, а в траве белеют оленьи кости, и рога белеют. Забытые детские санки заросли травой. Здесь жил Тыко…».

Это песня тысяча девятьсот пятьдесят шестого года, песня семидесятилетия. Но чтобы разглядеть хоть некоторые странички из этой длинной жизни, нужно опять вернуться назад и заглянуть в год девятьсот одиннадцатый, когда так круто изменилась судьба Вылко.

* * *

Он сидел на оленьих шкурах, свернув калачиком ноги у маленького столика, за которым гости недавно пили чай, и трудно писал: «Его высокородие, Василий Васильевич. Дорогой мой приятель Переплетчиков! Ты учил меня, очень помню тебя. Жил с тобой, жил дружно. Желаю быть тебе здоровым, когда-нибудь еще приеду к вам в Москву.

Когда я пришел на Новую Землю, мне показалось скучно. Туман, холодно, плывут снега в горах. Отец, братья все живы. Один двоюродный брат застрелился — попал патрон на огонь и убил его. Жена, дети остались, шесть детей, и по нашим обычаям это моя семья».

Задумался Илья. Жена возилась у очага: она ползала на коленях, раздувая огонь, но плавник загорался плохо, и едкий дым нещадно ел глаза. От этого дыма ослепла его бабка, и у матери веки всегда были обметаны краснотой.

В открытый полог были видны собаки и море. Собак еще в прошлом веке завезли из Архангельска с первыми колонистами: подобрали бродячих дворняжек, от которых в городе не было опасения. В тундре они не только выжили, но суровый закон естественного отбора выявил новое собачье племя с широкой грудью и злым сердцем. А море — оно всегда дышит прибоем, раскатисто дышит. Но нынче вода тяжела, славно ртуть, и по берегам уже поседела. Сейчас ветер дул с севера и нес с собой холод. Последний пароход покидал новоземельские берега.

И, может, от прощания с русскими друзьями, а может, ветер всему виной, но только грусть внезапно посетила Илью, и была она столь же бескрайна, как бесцветное небо над головой, и столь же монотонна, как осенний прибой. Залепил Вылко письмо хлебным мякишем, сунул в руку последнему отъезжающему. Тот ободряюще улыбался, а Илья, у которого слезы стекали по щекам, отводя в сторону лицо, сказал: «Эту зиму Вылко не пойдет слушать музыку в опере».

В Поморскую бухту торжественно вплывали льды, небо внезапно раскисло, и посыпал тяжелый мокрый снег. За этой пеленой исчез пароход, и порвалась последняя ниточка с материком. Еще порывистее подул ветер, раскидал по сторонам черные прямые волосы, и тут заметил Вылко, что один остался на скалистом берегу, и тогда огонь чума показался желанным.

Вечно голодные собаки долизывали мучную похлебку и с утробным ворчанием катали котел по замшелым камням. Вылко схватил первую попавшуюся под руку за мокрый загривок, тряхнул в воздухе: «Совсем плохо дело, жира совсем нет. Три дня не ели мясного».

Наутро Илья взял пятизарядный винчестер, пожалованный самим императором за альбом картин, и пошел ждать нерпу. Крест, который взвалили на Илью ненецкие обычаи, нужно было нести стойко: орава ребятишек постоянно хотела есть.

Так и пошли день за днем. Что ни говори, а русскому богу на ненца наплевать. А свой — Нум никогда не был милостив к роду Вылко. И для пращура Яра тундра была злее волка и теснее бедного чума: и солнце для него не светило, и все ветры обязательно падали на его жилище, и все болезни валились на последних оленей. Пришлось Яру покинуть свой род и перейти в другой— в род Вылко. Сын его Константин добрался до Новой Земли. Тут и жену нашел из рода Ледковых, тут и Тыко родился. Здесь, на скалистом берегу, белый миссионер перекрестил маленького новоземельца, назвав его Ильей. Однако от этого разве теплее и сытнее стало в их чуме? Какие только мысли не навестят человека, когда он один и когда птица удачи ускользнула из рук, оставив на ладони лишь тепло прикосновенья.

Пошли морозы, и опустело становище, разъехались охотники в поисках песца и оленя. В Карскую сторону погнал свою упряжку молодой Вылко. Скрипели пронзительно полозья, нарты качались на валунах, как лодка на мелкой, но валкой волне, белые туманы сползали с ледников, лохматые и слепые. Пришлось ставить палатку. Соорудил Илья небольшой костерок, чаю напился, достал с нарт большую амбарную книгу и, примостив ее на коленях, стал писать: «Собак кормил немного, чтобы хватило на другие дни. Домой ехать нету мяса. Живу совершенно бесполезно. Угрюмо, печально сижу в своей палатке». Буквы ложились неровно, потом Вылко сморил сон.

На следующий день добрался он до реки Нехватовой, но тут вдруг свалилась из-за ближайших сопок такая пурга, что собаки едва были видны. Только собрался Вылко остановить их: в такой сумятице и до беды недалеко— видно, злой шаман пришел с нижней земли, как сани качнуло, собаки взвизгнули и стремительно полетели куда-то вниз. Илья еще успел соскочить с саней, но снежная глыба увлекла и его, смяла, скрутила тело. Внезапно стало душно под холодной толщей снега. Когда Илья выбрался из-под лавины, он с ужасом увидел, как прямо на него двигается хорей, который может пронзить его насквозь. Вылко рванулся в сторону — и смерть пронеслась мимо. Потом он долго отрывал в снегу сани и собак, отыскивал бинокль и винтовку. Поняв, что свалился в расщелину, откуда обратно хода нет, Илья потянул собак вниз и вышел к морю.

Только на пятый день установилась погода. Вечером Вылко увидал, как собаки, вытянув морды, нюхали ветер, который катился с горы. Значит, собаки почуяли олений дух. Рано утром Илья пошел на охоту и вскоре отыскал оленей. Подкрадной доски с собой не было, и он пополз, используя каждый бугорок, чтобы остаться незамеченным. Но тут животные пугливо потянули мордами, и Вылко стал стрелять. Стрелял так, чтобы пули перелетали оленей и ложились в снег шумно, тем самым искусно приманивая животных. А затем стал стрелять в оленей и убил сначала одного, потом другого, потом всех.

Для Вылко наступил праздник. Мясо, много мяса… Он нарежет его на куски и подвесит на шесты, чтобы не съели песцы. А потом отвезет в становище, и в чумах будет веселый огонь и много вкусной еды. Охотник вынул из костяных ножен острый нож и, надрезав шкуру, быстро снял ее, помогая, где надо, рукой. Через мгновение раздетая туша пронзительно краснела на снегу. Тогда Илья вскрыл брюшину так ловко, что оттуда не вытекло ни капли крови. Ненцы умеют ценить кровь — этот бесценный земной дар, продолжающий жизнь и наливающий бодростью все тело. А потом он сидел возле туши, отрезал кусочки и макал в горячую кровь. Закружилась голова, и стало очень тепло и весело, и захотелось петь. И Вылко запел очень длинную песню про богатырей и добрых людей.

Ночью пришел снег и накрыл острова: и великого страдальца Баренца, нашедшего вечный приют на этой земле, и могилу Цивольки у Мелкой губы, и развалившиеся избы времен Саввы Лошкина, где погибли от цинги десятки промышленников, и зимовье Георгия Седова, и пушку Евстафия Тяпкина, очень доброго русского, из которой стреляют, встречая первый пароход. Среди этого бесконечного покоя у Незнаемого залива исчезла под снегом палатка Ильи Вылко. Упрятав тело в совик, спал безмятежно знаток Новой Земли, а на его засаленном пиджаке, среди вылезшей белесой оленьей шерсти, красовалась золотая медаль, пожалованная императором за особо важные научные открытия. Правда, недолго эта медаль будет отличать Илью Вылко от товарищей. Через пять лет, во времена «больших островных голоданий», Вылко променяет эту медаль за два килограмма сливочного масла капитану норвежского бота Брекману.

И еще дальше, в детство уносят воспоминания Илью Вылко… Ничто не отличало Илью от сверстников: восьмилетний Тыко получил от отца собаку Нохо и охотничий лук с жильной тетивой. Это не были подарки для забавы. Тыко был уже мужчиной: он мог незаметно подползти к гусю и подстрелить его, он умел ставить капкан на песца и подстеречь любопытную нерпу. Отец уводил его на промыслы, и где не мог пройти взрослый, по карнизикам угрюмых базальтовых скал ходил Илья. Он очень боялся гневного океана, а детская ступня едва нашаривала опору, и кайры и крачки шумели крыльями в лицо, намереваясь скинуть смельчака в волны. Но малыш, упорно цепляясь за выступы, собирал яйца в суму, что висела на поясе, и старался не смотреть вниз. Там стоял отец. Старший Вылко что-то сердито кричал. И хотя слов нельзя было разобрать в птичьем хаосе, Илья примерно представлял, что кричал ему отец: «Смотри, упадешь — так изобью по спине палкой, до смерти изобью». Два страха борются в маленькой душе, и страх перед отцом перебарывает. Лишь много позднее Илья Вылко вспомнит эти мгновенья: «Только став взрослым, я понял, что если бы упал, то ничего от меня не осталось бы. Тогда впервые с Пуховых островов увидел я Карское море. И было мне сладостно».