Смерть под псевдонимом - Николай Атаров

— Ну, все подковы собрал с одного коня?

— Дважды поймал позывные. Толку чуть.

Бабин раскладывал на подоконнике хлеб, манерку с гуляшом, темно-зеленый арбуз с ярко-розовым треугольником. «Хозяйственный, зануда», — с нежностью подумал Славка.

— Устал?

— Как всегда, спать охота. Тебя посадили, а мне завидно. Отоспится, думаю… Непоследовательный твой Ватагин.

— Опять двадцать пять! Что же он должен был сделать?

— Не знаю. По крайней мере, меня посадить.

Славка обрадовался Мишиному приходу, но с огорчением подумал, что с первой же минуты стали ссориться.

— Из дому пишут? — спросил он, желая доставить Мише самое большое удовольствие.

— Даша Лучинина появилась, — безразличным голосом сообщил Миша.

Славка даже вскочил на подоконник. Миша поймал покатившийся арбуз.

— Почему ко мне не привел?

— Не идет. Говорит: пусть отбудет наказание, отмучается.

Шустов соскочил на пол, даже руки отряхнул с небрежностью:

— Ну и пусть… Зачем она тут?

— К полковнику приехали регулировщицы — целый грузовик! За инструктажем… Да ты не волнуйся. Напиши ей записку красивым почерком, я передам.

— Опять зубы скалишь? Двигай отсюда!

31

Один за другим возвращались офицеры разведки.

Как все штабные, приезжающие из командировки, они прежде всего шли по отведенным для них квартирам, мылись с дороги, побросав полевые сумки возле тазов с водой. Затем получали у ординарца свои чемоданы, почту. А в особняке сбежавшего помещика, где на этот раз разместилась контрразведка, прихожая наполнилась оживленными голосами: шел обмен дорожными впечатлениями.

Один рассказывал о партизанах, с которыми он плясал «коло» в сербском лесу; с кожаных безрукавках с шитьем, о карабинах на груди; говорил по-сербски: «смрт фашизму»; искал звездочку на фуражку, потому что свою старую подарил партизанскому комиссару под кличкой «Брадоня», о котором говорил с особым уважением.

Другой вернулся из города Субботицы, где он жил на заваленной обломками улице: американцы по кварталам бомбили этот город, даже не имевший зенитного прикрытия.

Он рассказывал о каторжной жизни тамошних крестьян:

— За все платят помещикам — за землю, за воду, за лес. Срубил дерево, так сучья доставь прямо на двор — и попу и старосте. Рыбу бедняк не имеет права ловить в Дунае! Я его спрашиваю: «А искупаться в жаркий день можно?» Он только рукой махнул. Зато у кулака такие волы, что нашим шоферам приходится с дороги сворачивать, как бы за рога не зацепить…

Кто-то припоминал веселую историю, случившуюся в Трансильвании:

— У них дискобол исчез…

— Что?

— Вот именно. На городской площади стояла бронзовая фигура дискобола. Гитлеровцы решили отправить в Германию в переливку. Дефицитный металл. А утром — нет дискобола. И только мелом написано на камне: «Я не желаю в Германию. Ухожу к партизанам».

Первым, еще до завтрака, Ватагин принял капитана Анисимова. Бритоголовый, загорелый, с ясными очами (именно очами!), с завинченными усиками под горбатым носом, — этот человек никогда не боялся высказывать собственное мнение. Все подозрения оказались неосновательны. Его подшефный — хороший, почтенный человек. У него сыновья погибли в фашистских лагерях. Сам он три года тайно ремонтировал радиоаппаратуру для партизан и сейчас выбран народным вечем на общественную должность. Глупее нельзя, как такого человека заподозрить в том, что он распространитель сапа.

Капитан Анисимов отрапортовал свой окончательный вывод с молодцеватостью, как будто забил мяч в ворота.

— Вы его лично видели? — спросил Ватагин.

— Никак нет, вы не приказали. Он лежит дома. В последние дни с ним случилась история, в которой и мы немножко повинны, — он подорвался на мине, которую наши саперы не успели обезвредить. Счастливо отделался — только слегка контузило. А должен бы без ноги остаться…

— Это не всегда — без ноги, — с живостью возразил полковник. Он почему-то разговорился по этому поводу, вспомнил какой-то фронтовой случай: — Помню, при прорыве под Богучаром снег был плотный, а немцы уложили мины с двойной накладкой, и они взрывались не сразу. Я шел пешком с начальником штаба, нас нагнала легковая машина. Шофер выскочил ко мне — тут и ахнуло у него под ногами. Он упал лицом в снег. Ну, думаю, готов! Нет, только контузило.

— Это зачем вы мне рассказываете, товарищ полковник? — вежливо спросил капитан.

— Да к тому, что не всегда должен человек без ноги остаться… — Ватагин помолчал, потом вернулся к теме разговора. — Что ж, он лежит, значит, дома?

— Пострадал человек.

— Еще бы, я его понимаю, беднягу. Одинокий небось? (Анисимов утвердительно кивнул головой.) Так я и думал… Теперь идите отдохните. Ваши веши у ординарца. Я их сам видел, когда разгружались на новом месте.

Теперь уже каждые два-три часа кто-нибудь подъезжал. Ординарец тащил чемоданы. Полковник многих вызывал с ходу, еще неумытых с дороги. Сведения были собраны добросовестно. Только двух не нашли. Остальные — самые благонадежные люди; никакого отношения к конюшням и лошадям не имеют; многие пользуются полным доверием коммунистов и партизан, вроде анисимовского радиотехника.

Лейтенант Лукомский рассказывал фотографически точно, со всеми подробностями. Ватагин знал этот его следовательский «почерк» и приготовился терпеливо слушать. В центре предместья имеется ресторанчик. Обстановка самая заурядная — на стене клетка с канарейкой, под ней кинореклама: какая-то роскошная трагическая девица с голыми плечами. За прилавком стойка с винными бутылками в пестрых этикетках. Граммофон хрипит — этюды Шопена. К столу подходит девочка, племянница ресторатора. Ну, что у них там закажешь? Пиво. Вермут. Хозяина зовут Георгий. В углу неизменно сидит за пустым столиком этот самый, из племенной книги, — регент детского хора Исаак Ченчи. Он читает газету. Очки на носу. На столе папиросная коробка. Пиво сосет понемногу. Иногда говорит девочке: «Иди сюда», заказывает еще кружку. При этом слегка заикается.

— Заикается? — переспросил Ватагин. — Позволь, он регент в хоре. Как он может быть заикой?

— Да он недавно попал в переплет. Его контузило.

— Странно…

— Что вам кажется странным, товарищ полковник?

— Ну хорошо. Дальше…

— Уходит из ресторана, идет домой. Живет один.

— Один живет?

— Жена сбежала с немецким военным прокурором. Войти в дом неудобно — очень нелюдимый человек. И собака на цепи.

— Всё?

— Всё.

— Вы уверены, что он контужен?