Живой Журнал. Публикации 2014, июль-декабрь - Владимир Сергеевич Березин

свой хрен сам, без чужой помощи.

Нет, сначала лежал я в больнице. Лежал долго, привык, потому что возвращался потом туда еще и еще.

А там смотрел на разных людей, которых меняли как блюда на званом обеде.

Рядом лежал олигофрен. Говорил он:

— Виталька, блин, завтра домой едет… Витальке, блин, костыли принесли…

Лопотал он громко и матерно, а иногда плакал. Плакал горько — выл в подушечку. Перед операцией мы ему рассказали, что нескольких больных режут одновременно, и он написал на своей ноге: «Виталькина левая нога», чтобы не пришили по ошибке чужую — какого-нибудь негра, например.

Была у него девушка — маленькая и круглая, головкой похожая на маленькую луковку.

Брат приходил к нему, немногословный и более вменяемый.

Все они были нерасторжимы в своей похожести, тягостно было слушать их горловую речь, будто была передо мной пародия на нормальную семью, нормальную любовь, нормальные отношения. А пародия эта была яркой, с цветом, запахом, и струился мимо моей койки утробный матерный строй.

Был в этой палате бывший таксист, проработавший в такси шестнадцать лет, а потом просидевший двадцать семь месяцев в Бутырках по совершенно пустяковому делу — за какие-то приписки, за какие-то махинации начальства. Как-то весной он шел по улице и нес авоську с тремя десятками яиц. Бывший таксист поскользнулся, но не разбил ни одного яйца. Правда, при этом сломал руку.

Другой сосед, ухоженный старичок, был удивительно похож в профиль на французского президента Миттерана.

Соседи менялись, а я между тем говорил с теми и с этими.

— Ты вот как влетел? — учил я олигофрена жизни. — Двинул за водкой, перебегал в неположенном месте… Материшься все время. Вот погляди, то ли дело я — трезвый, неторопливый, сбили на пешеходном переходе.

Чем-то мое существование напоминало день рождения, потому что постоянно, хотя и в разное время, приходили друзья и несли — кто закусь, а кто запивку.

Пришел армянский человек Геворг и спросил, не играем ли мы в карты.

— Да, — мрачно ухмыльнулся я. — По переписке.

Можно, конечно, делать из карт самолетики, но нет вероятности, что они прилетели бы в нужное место. Самолетики были сочтены излишеством.

Под вечер приходила правильная медсестра, оснащенная таблетками, шприцем и чувством юмора.

— Дам все, кроме любви и водки, — говорила медсестра, перебирая таблетки.

Иную давнюю историю рассказал друг, покачиваясь, как и другие, на краешке койки.

В Симферополе много лет назад началась бандитская война. Началась борьба с преступностью, заморозили приватизацию Южного берега. Один, самый главный мафиозный человек, был даже арестован — не ожидал от милиции такой наглости. Всего этого наш приятель, пребывавший в больнице после аварии, не знал. У него была амнезия, и вот он лежал, чистенький и умытый, со всякими грузиками на ногах и руках, абсолютно ничего не помнящий.

В эту больницу положили одного недостреленного бандита. Те, кто его недострелил, решили завершить начатое и просто кинули гранату в ту палату, где он лежал. Недостреленный в этот момент куда-то вышел, и вместо него погибли врач и медсестра. После этого недостреленного положили прямо в палату к нашему приятелю.

Завидев такое дело, приятель наш от ужаса пришел в себя. Амнезия его прошла, и он, стуча по асфальту гипсом и гремя грузиками, уполз домой.

Текст этот похож на жидкость в колбе — от переписывания, как от переливания, он частично испаряется, а частично насыщается воздухом, примесными газами, крохотной козявкой, упавшей на дно лабораторной посуды.

В больнице время текло справа налево, от двери к окну. Из двери появлялся обход, возникали из ее проема градусники и шприцы, таблетки и передвижная установка УВЧ с деревянными щупальцами, увитыми проводами.

Движение времени создавало ветер, уносящий планы на будущее.

Все покрывалось медленным слоем жидкого времени, его влажной патиной.

Пока я спал, мое время стояло на месте.

Жизнь ночной больницы была особой. В тот час, когда уходили врачи, когда последние посетители торопились взять в гардеробе свои пальто, она только зачиналась. Вот проходили сестры, тыкая шприцами в тощие и толстые задницы, но и это был еще только первый звоночек перед ночными разговорами. Жизнь начиналась тогда, когда дежурные сестры и врачи прятались по своим норам. Тогда-то и начинались неспешные беседы, и длилось, длилось пересказывание собственных и чужих жизней. Одни действительно вели разговор, а другие, со светлыми от боли глазами, старались отдалить момент, когда они поодиночке схватятся с бессонницей.

Молчать тут было трудно, потому как когда говоришь, боль отступает.

«Не молчи, — говорит тебе все. — Твои слова — вот что от тебя только и останется».

Вот они все и говорили.

Поворачиваясь на койке ко мне, он говорит:

…А мне тогда повезло — всех, кто со мной служил, прямо из теплых немецких квартир вывезли в Тверскую область, да и в палатки. Жены плачут, дети в соплях. А меня послали переучиваться, да на что переучиваться, так и не придумали. Хорошо хоть довольствия не лишили. А тут германский канцлер дал нам немало кредиту для того, чтобы офицеров на предпринимателей переучивать. Затея эта, по мне, была странная — хороший офицер предпринимателем быть не может. Исполнительным начальником — да, а вот предприниматель только из неважного офицера выйдет. Но мне все равно делать было нечего, не мерзнуть же посреди взлетного поля в ожидании перемен, так что и поехал я туда. Собралась нас целая группа, причем большей частью какие-то полковники синего цвета. Такой небесный цвет они имели оттого, что умело распорядились вверенным им имуществом, да так распорядились, что несколько лет протрезветь не могли. Я среди них — дурак дураком, трезвый, да еще без денег. Опять же, за водкой меня все время норовят послать, потому как я наблатыкался в чужом наречии и еще кое-чего кроме «хенде хох» и «вафен хинлеген» знал.

Началась у нас особая жизнь — возят нас по разным предприятиям, а полковники мои головами кивают, как китайские болванчики. Как голова вниз пойдет, так губы на фляжку попадают, а как вверх пойдет, так кадык дернется. Что им все эти сахароделательные заводы и маслобойни с мельницами? Но я-то так не хочу, мне еще жить хочется, оттого я учу чужие слова, да стараюсь так, чтобы «хенде хох» невзначай не выскочило. А то историческая память — сложная штука, с ней не пошутишь. И тут привезли нас на завод Вюрца — даже не завод, а склад. Да не склад, а город, ангар в десять верст да с Исаакия высотой, стоят там огромные шкафы со всякими гайками и