Карта Хаоса - Дмитрий Емец

Зозо не дала заговорить себе зубы.

– Не уводи разговор в сторону, Хаврон! – крикнула она с досадой. – О каждом можно сказать что-то плохое. А вот ты скажи хорошее! Ну скажи! Хоть о ком-нибудь! Ради разнообразия!

Эдя поднапрягся. Задача перед ним была поставлена непростая. К осуждению-то привыкаешь быстро, а вот отказаться от него сложнее, чем спрыгнуть с самолета без парашюта в аквариум с рыбками.

– Да запросто! – сказал он, после долгого размышления попытавшись наскрести в душе нечто хорошее. – Помнишь, я тебя с приятелем своим знакомил. Нормальный, спокойный, честный мужик. Мебельщик. Любит покопаться в автомобиле, подсушить на газовой горелке свечи. Отлично точит ножи, каждое лето ездит в Карелию. Купил там здоровущую избу и понемногу приводит её в порядок. Никаких пошлых джипов, понтов и кабаков.

Зозо заметалась.

– Он толстый! У него фамилия дурацкая: Ёжиков! – быстро сказала она. – И еще он через каждые три слова говорит: «ё-кэ-лэ-мэ-нэ!»

– И что тут плохого? Человек повторяет алфавит! Было бы лучше, если бы он притворялся моральным уродом, а на самом деле даже им бы не был, как твой Моськин?!

– Никем он не притворяется! – без большой убежденности огрызнулась Зозо.

– Знаешь, почему ты не хочешь знакомиться с Ёжиковым? Потому что он кажется тебе немодным. Быть нормальным честным простым мужиком, по твоему мнению, немодно, а модно быть кривозубым пошляком-дизайнером, который обворовал уже все западные журналы и все равно торчит себе в своем Братеево и бибикает в пробках кредитным джипом! И вообще: это ты, а не я всех осуждаешь! – заявил Эдя.

– Нет, не осуждаю! Если бы вы знали, как вы мне все надоели! – крикнула Зозо, швыряя чашку, но не на пол, где она могла разбиться, а на диван.

Ей хотелось и плакать, и ругаться, и жаловаться. Все три этих желания пинали, толкали и кусали друг друга.

Меф вздохнул. Одни и те же сцены повторялись каждый день. Всё тот же шутник дядя, всё та же несчастная мать. Работа в «Пельмене» с этой их тупой игрой в корпорацию и важными лицами врущих начальников. Сплошной беспросвет! Если не во что верить, тоскливо жить.

Меф подумал и наполовину в шутку спросил:

– Зачем ты меня вообще родила?

Зозо не смогла внятно ответить, зато снова влез Эдя, работавший универсальной затычкой для всех бочек.

– Ты считаешь, тебя мог бы родить кто-то другой? – спросил он заинтересованно. – Возможно, у тебя были кандидаты, с которыми имелись готовые договоренности? Кто они, если не секрет? Нидерландская королева? Туземный вождь племени Фуки-Грюки?

– Отстань! Мне еще к экзаменам готовиться! – сказал Меф, давно уже ощущавший, как в душе волосатой гусеницей шевелится эта неприятная необходимость.

С Эдей невозможно было сыграть в «пожалей меня!» Игра эта была для него слишком добренькой и имела слишком слюнявые правила.

– А ты не готовься! – посоветовал он.

– Как это не готовься? – озадачился Меф.

– А так. Чем более глобальное образование получает человек, тем дальше это отодвигает период зрелости. Копать землю лопатой можно научиться втрое быстрее. Опять же работа на свежем воздухе.

Однако копать землю лопатой Меф не пожелал. Взяв гору учебников, он поплелся с ними на кухню. На кухне он оторвал у цыпленка не до конца проварившуюся ножку и, кусая ее, параллельно принялся грызть древо познания.

– Как-то он охамел! – с негодованием сказал Эдя, когда Мефодий вышел. – Сказал мне «отвали!» и «отстань!». Мне, который дал ему в жизни не больше трех тысяч подзатыльников!

Зозо посмотрела на него озабоченно. Брата она будто не слушала и фыркала сердитой кошкой, но на деле к его мнению всегда прислушивалась.

– Может, это просто возраст такой? Юность, гормоны? – предположила она.

Порассуждать про гормоны Зозо любила, хотя и смутно понимала, что это такое. Всегда проще списать собственные проблемы на физиологию. Не сам я во всем виноват, а природа все так устроила, что обе ноги у меня правые, обе руки левые, изо рта словесный мусор сыплется, в пузе котлеты теряются, а в нос козявки заползают.

– Ага, отчасти. С четырнадцати до двадцати одного – время, когда у человека начинает выпирать собственное «Я». «Я хочу», «я могу», «я считаю». Не просто выпирает, а из ушей лезет. В более зрелом возрасте «Я» несколько втягивается, запинываемое обстоятельствами, зато начинает выпирать животик, – назидательно изрек Хаврон, хлопая себя по тому, что нависало у него над ремнем.

– А если «Я» не втягивается? – спросила Зозо.

– Не втягивается – превращается в запущенный злокачественный эгоизм, а это уже кирдык.

– Ты совсем не жалеешь Мефодия! – произнесла Зозо надрывно.

Где женщина не берет умом, там берет интуицией. Где не берет интуицией, там подтапливает слезами.

Эдя прочистил уши пальцами, точно не до конца веря, что в действительности это услышал.

– Кого жалеть? Мефа? Запомни раз и навсегда: мальчиков не жалеют. Только если они попали под трамвай!

– Тебя вот мама жалела! – наябедничала Зозо. – Жалела, жалела, жалела! А ты на голове у нее прыгал как на батуте!

Хаврон самокритично обозрел себя в зеркало.

– И что выросло? – спросил он. – И вообще я теперь все чаще думаю, что это несчастных надо жалеть. А несчастненьких – пороть.

– А пороть-то зачем? – удивилась Зозо.

– Ну как? Тогда в половине случаев они перестанут притворяться несчастными. В другой же половине – действительно ими станут, и тогда жалость сделается оправданной. Еще есть профессиональные несчастненькие, но эти вообще неизлечимы. Их даже пороть бесполезно, а надо сразу топить в ватерклозете.

– Профессиональные несчастненькие – это как?

– Ну помнишь свою рыжую подругу, которая немецкий преподает? Нина? Надя?

– Нина, – ответила Зозо.

– Она никогда не скажет «мы поедем на машине на дачу», но «мы поедем на нашей старенькой рассыпающейся машинке в наш бедненький сарайчик». Через двадцать минут общения ты чувствуешь себя затюканным и кругом виноватым. Знаешь, что она не ходит в кафе, не читает современных книг, не ездит никуда отдыхать и покупает продукты только в оптовых магазинах. Мне кажется, если бы она нашла клад, она бы его спрятала, чтобы говорить: «мой бедный кладик лежал на самом донышке гнилого сундучка».

Зозо была как всегда великодушна.

– Ты просто завидуешь, Хавронище! У нас нет ни машины, ни дачи. Вот мы и не можем на них жаловаться.

– Жаловаться-то мы как раз можем сколько угодно. Другое дело, не превращать это в систему. Быть назойливо богатым или агрессивно бедным примерно одно и то же. Деньгами нельзя заморачиваться, а нужно просто систематически на них плевать. Они должны быть вне системы приоритетов, – заявил Эдя и, довольный собой, почесал живот. – Кстати, ты не могла бы подбросить мне до вторника?

Он как всегда был на мели.

* * *

Готовиться ночью к экзаменам – удовольствие значительно ниже среднего. Даже если это биология – одна из интереснейших наук. Особенно после работы, в однокомнатной квартире, где в комнате никак не улягутся два твоих кровных родственника, а в твоем распоряжении только кухня и ванная. В ванной можно мочить голову. В кухне хлопать холодильником, листать книги и пытаться запомнить всякие нужные вещи. Строение пищеварительного тракта червя, как получить наследников от зеленого горошка, и как звали ученого, который первым изобрел обезьяну.

Каждый час Меф делал себе кофе. Отхлебывая его, он мысленно ощущал полноту чашки, даже не заглядывая в нее. Чем больше он пытался сосредоточиться, тем чаще его мысль отвлекалась и прыгала. Меф злобился. Казался себе бездарным и никчемным, как высосанная шкурка от маринованного помидора.

Он надеялся долистать сегодня учебник до сотой страницы, однако уже на тридцатой его одолела страшная зевота. Даже кофе не помогало. Оно лишь мутило мысли, но не проясняло их. Буквально на секунду, поддавшись слабости, он уткнул лоб в учебник и тотчас провалился куда-то.

Минут через десять шея затекла от неудобного положения, и он кое-как встал, чтобы перелечь в постель. И в этот момент кто-то забарабанил снаружи в стекло. Меф медленно повернул голову и посмотрел в окно. Он еще не забыл, какой у него этаж.

Стук не прекращался. Он становился даже назойливым. Буслаев на всякий случай нашарил глазами, где лежит топорик для рубки мяса, и шагнул к окну. Распахнув раму, он увидел вертящийся офисный стул с единственной толстой ножкой, неподвижно повисший в ночном небе где-то между Луной и ковшом Большой Медведицы. На стульчике сидел рыхлый юноша и улыбался неискренней улыбкой рекламного агента.

– О, привет! Ты один? – спросил он, бросая через окно любопытный взгляд на кухню.

Меф не ответил, тупо разглядывая стул и пытаясь определить место, где к нему привязана веревка. Что она должна существовать, он не сомневался, однако общая конструкция все равно казалась ему шаткой.