Полуночное танго - Наталья Калинина

Лиза вздохнула, отвернулась к окну, за которым бежали желтые поля.

«Удивительные краски. Неправдоподобных оттенков! — думал Плетнев. — На пленке будут смотреться совсем иначе. Операторы приглушат цвет, актеры тоже предпочитают пастельные тона. Одна природа ни черта не боится — щедра без оглядки».

— Лиза, Саранцев был на поминках? — неожиданно спросил Плетнев.

Она медленно повернулась от окна, сощурила глаза и покачала головой.

— Сашка в тот день воду на ферму возил. В последний рейс возле родников застрял. Дотемна провозился. А все гости засветло разошлись. После того как Люда скандал затеяла.

— Она что, на самом деле с ножом на тебя кинулась?

Лиза поморщилась, как от боли.

— Не совсем так это было. Она холодец резала, когда разговор про завещание зашел. Сама же и завела его при людях. Выскочила из-за стола — и на меня. А нож положить забыла.

Лиза улыбнулась. Плетнев обратил внимание на маленькие ямочки на ее смуглых щеках.

— Неужели Люда на самом деле собралась опротестовать завещание? Для этого надо серьезное основание иметь.

Лиза пожала плечами.

— Она говорит, бабушка не в своем уме была, когда бумагу составляла. Так ведь свидетели есть — Чебаков, председатель сельсовета Горбункова. Да и дом старый, цена ему небольшая. А мне он дорог, и бабушка знала это.

Плетнев вспомнил ее вчерашнюю фразу: «Здесь я к тебе ближе всего», представил Лизу, живущую из года в год заботами о школе, учениках и о хозяйстве — огороде, саде… А за этой внешней оболочкой — иная жизнь, о которой знает лишь старый дом. Он хранит воспоминания о ее детстве. У них у всех на самом деле было замечательное детство. Может быть, не такое сытое, как у нынешних детей, но окрыленное мечтой. Дом — свидетель их первых чувств. Конечно, они все тогда идеализировали. Особенно любовь.

— Лиза, спасибо тебе…

Она все поняла и опустила глаза.

«Она и меня, конечно, идеализирует, — думал Плетнев, глядя на дорогу, изрытую после дождя глубокими колдобинами. — Пускай. Ведь любовь и есть стремление к идеалу. Так оно должно быть, но, увы, бывает нечасто. И как сказать, что прекрасней: это стремление, это самоусовершенствование души, желающей стать достойной своего идеала, или воссоединение с этим идеалом. Счастливая она. Я бы, наверное, не смог так вот безответно любить… Я принадлежу, видимо, к натурам деятельным, реалистичным. Да мне и некогда копаться в душе, уходить в себя. Боюсь только, в этой суете мы больше теряем, чем приобретаем».

* * *

Начальник милиции, Георгий Кузьмич Ермаков, тот самый пожилой майор, который приезжал к Царьковым, встретил его приветливо, с места в карьер оповестил, что об исчезновении Михаила предупреждены все посты ГАИ, сообщено в близлежащие населенные пункты.

— Да не тревожьтесь вы — отыщется он. Тем более многие его в лицо знают. Даже примет не пришлось сообщать.

— Меня беспокоит не столько его исчезновение, сколько сам факт исчезновения в такой момент, — откровенно признался Плетнев.

— Я вас понял. — Георгий Кузьмич глядел в окно, за которым серебрилась река. — Все дело осложняется тем, что мы на реке живем, — раздумчиво сказал он. — Река может тайны хранить. Как говорится, «и концы в воду». Вы с братом в хороших отношениях были?

— Как вам сказать… Он на восемь лет меня старше. Да и жизнь в последнее время нас в разные стороны раскидала. В детстве он добрый был, покладистый. Честно говоря, я дни и ночи казнюсь, что отступился от него, бросил на произвол судьбы. Ведь догадывался, что брат спивается.

— Да, чего только не творит с людьми это проклятое зелье. — Георгий Кузьмич покачал головой.

— Признайтесь откровенно, Георгий Кузьмич, вы включили Михаила в число подозреваемых?

— Если откровенно — брат ваш должен представить алиби. Где он был в момент выстрела. Его наверняка кто-то видел. Пока у него алиби нет. Людмила Фролова, продавщица сельпо, показала, что в день поминок с утра видела его в райцентре с двустволкой на плече, что на поминках он здорово хлебнул. Ну а в ночь, как вы знаете, было совершено покушение на Царькову.

— Ко мне он без ружья заходил и трезвый. Да, я точно помню — ружья при нем не было.

— Оно и понятно. Зачем ему было шататься среди бела дня по станице с двустволкой, если он задумал… Вы только не волнуйтесь — мы к этому делу безо всякой предвзятости подойдем. В нашем деле от предвзятости только вред. Погода от нее, так сказать, портится. А при плохой погоде, сами знаете, видимость ограниченная. Вот только бы ваш брат нашелся…

От Ермакова Плетнев вышел с тяжелым сердцем. Значит, Михаила все-таки подозревают. Так он и думал. Стоит человеку хоть раз оступиться, и за ним до смерти будет волочиться эта черная тень. Как бы ни утешал его Ермаков относительно непредвзятого отношения со стороны милиции, он прекрасно понимал, что в милиции работают люди, а не роботы. Помимо прочего, у Михаила репутация пьяницы и дебошира.

«Может, он никуда не поехал. Отсиживается у какого-нибудь собутыльника или подружки, — размышлял Плетнев. — Ну зачем ему прятаться, если он ни в чем не виноват? Ну а если все-таки виноват?»

Плетнев вдруг вспомнил, что Михаила должны были видеть на заправке. Разумеется, в том случае, если Марьяна сказала правду. Заодно можно выяснить, уехал ли он на той лесхозовской машине.

Молодая заправщица охотно отвечала на вопросы, не удивляясь его любопытству, хотя он даже забыл ей представиться.

— Да вертелся он тут, — рассказывала она. — С Митькой Рябовым, который у меня бидон автола взял. А тут сразу две машины из «Сельхозтехники» подъехали. Я прямо с ног сбилась — они на футбол спешили. Митька тем временем отъехал. Вот только с Михаилом или нет — не видела. Да вы у дядьки Шуры Фролова спросите. Они вроде бы о чем-то говорили…

Людин отец сидел возле крыльца прямо на земле и чинил перемет.

Плетнева он узнал сразу, вынес ему из летницы колченогую табуретку.

— Гляди, какой ты молодой да худощавый — настоящий студент, — сказал Фролов, скользнув взглядом по его джинсам. — Небось работой себя моришь, а до развлечений не больно охоч. А мы тут только и делаем, что развлекаемся. То своим бахусом, то магазинным, когда свой кончается.

У Фролова воровато бегали глазки. «Как у кота, который рыбину с полатей упер», — вспомнил Плетнев материну поговорку.

— Дядя Шура, — он назвал его так машинально, по старой станичной привычке, — вы, говорят, позавчера брата моего видели.

— Позавчера, говоришь? Постой, постой… Ну да, видел. Я от лодки с переметом шел. Генка-бакенщик, чтоб ему, паразиту, в низовку все бакены посрывало, своим винтом в куски его порезал. Мишка, помню, папиросу у меня попросил. И огонька.