Осенний свет - Джон Гарднер

Он встал с кресла. Мистер Ангел послушно подался вперед, но Питер Вагнер преградил ему путь протянутой рукой.

– Зачем? – спросил он.

– К сожалению, мы должны отправить вас куда следует, – виновато улыбаясь, ответил тот. – Не кончать же вас здесь, если мы собираемся потом воспользоваться этим мотоботом... – Он пожал плечами.

– Успеется, – сказал Питер Вагнер. Мысли его бешено неслись, послушные ударам сердца. – Вы правильно отметили наши трудности, нашу технологическую инерцию, наш родовой традиционализм. Мне хотелось бы удостовериться, что мотобот на ходу.

Сантисилья с улыбкой покачал головой.

– Я вам не верю, – сказал он, – да вы, разумеется, на это и не рассчитываете. – Он надел темные очки и отдалился от всего человеческого, как небесный пришелец. Негромко, словно беседуя сам с собой, обреченно перебирая знакомые старые доводы и в то же время вчуже сохраняя безразличие – профессиональный убийца с ущербинкой, с роковой слабостью к словам, – он говорил: – Как глупое сердце рвется прожить хоть одно лишнее мгновение! Мое, как вы понимаете, тоже. Но что мы можем сделать перед этой вековой нелепостью, невольники, тварь против твари, жертвы древнейшего мирового закона? Как приятно было бы, свидетель бог, удалиться, спрятаться от действительности, жить куклой в ящике для игрушек, философом-затворником с книгой. Но мы – без вины виноватые волонтеры вселенской бойни. Что проку скулить? – Он провел ладонью по лбу, сжал губы. И продолжал речь: – Я мог бы спастись бегством в область доброты и обитать, как эскимос, в пустыне, где не за что воевать. И вы, естественно, тоже. Я мог бы, как бедный сиротка, найти приют, скажем, в профессорстве. Но так или иначе, я уже сделал выбор, вы в этом убедились, надеюсь. Не подумайте, что я себя выгораживаю. Кровь, которую я проливаю, не менее красна от того, что, проливая ее, я сокрушаюсь. Но мы хорошо знаем вашего капитана. Одна наша оплошность, И роли переменятся. Это он установил правила, мы им только подчиняемся. – Он помолчал, словно ждал отклика из зала. Потом сказал: – Встать!

Питер Вагнер сдавил запястье Джейн, чтобы она отпустила его рукав. По-видимому, это ее испугало.

– Ну пожалуйста! – попросила она, чем сильно помогла Питеру Вагнеру, сама того не подозревая. – Еще каких-то несколько мгновений. Что вам стоит?

– А ну их к черту, – буркнул Танцор, уступая.

Сантисилья наконец царственно кивнул.

– Хорошо. Как вам будет угодно. – Он улыбнулся, словно забавляясь собственной напыщенностью. Это была его самая ребячливая, самая обворожительная улыбка. Он поправил у себя на шее желтый в черную полоску платок и поднял левую ногу, готовясь топнуть об пол, дать сигнал мистеру Нулю. На губах у него еще играла улыбка, но уже в лице мелькнуло подозрение – шестое чувство, которого Питер Вагнер почти желал ему послушаться. Сантисилья был аристократ человеческого рода, превосходная особь, убивать такого – зверство. Он рожден быть над ними королем – живи они в Африке или в мире, который не сошел с ума. Питер Вагнер напрягся, как кошка, затаил дыхание.

Нога опустилась. Бум-м-м! В следующую долю секунды Питер Вагнер раскинул руки и ударом под дых опрокинул на деревянную койку экипаж «Необузданного». Они упали на спины, вскинув в воздух ноги, и одновременно Сантисилья схватился за автомат, но было уже поздно. Лицо его раскалилось, как черная туча, за которой сверкнула молния.

– А-а, дерьмо! – как рассерженный ребенок, крикнул Танцор. И рухнул.

Капитан Кулак, действуя по собственному сценарию, успел где-то разжиться пистолетом и теперь, оказавшись на спине, палил прямо в потолок.

Джейн, разинув рот, смотрела на негров. Потом она завизжала.

Салли Эббот, возмущенная, опустила книжку, потом, подумав, снова взяла и сердито посмотрела на заголовок: «9. Цепи», сама еще не зная, читать дальше или нет. Какая глупость – вот так взять и убить этих негров, когда они только-только вообще появились в книге. Так оно, правда, более или менее и бывает: «кто имеет, тому дается», как гласит пословица, даже тем, кто имеет совсем немного, вроде этого мерзкого капитана или ее брата Джеймса. Но все равно ей не нравилось, что обстоятельства в книге вдруг приняли такой оборот, – не нравилось отчасти потому, что ее собственное положение было, в общем-то, таким же, как у команды «Воинственного». И никуда это не годится, когда книги высмеивают униженных или рисуют, как они гибнут без борьбы. Правда, рассказ-то этот в основном о Питере Вагнере – старая история про человека, который в глубине души ни за тех, ни за этих. Но все-таки...

Она ужасно устала. Но спать не хотелось. В ушах стоял тихий звон, и сердце сжималось от горького чувства неоглядного одиночества, будто она витает где-то в космическом пространстве. Уже за полночь, и, кроме тусклого света в ее окошке, на многие мили кругом, наверно, нет ни огонька. И снова на ум ей пришел племянник Ричард, трудно сказать почему, хотя, может быть, вот: читая эту книжку, она постепенно стала мысленно придавать Питеру Вагнеру черты племянника. В сущности-то, между ними не было никакого сходства – может быть только, что оба были страдальцы и оба трагически слабы.

Про Ричарда, если бы не самоубийство, этого и не сказал бы никто. Она, Салли Эббот, наверно, одна из всех родственников знала правду. Она вспомнила, как он стоял однажды вечером у нее в столовой, года через три или четыре после смерти Гораса. Ему уже минуло двадцать. Она тогда задумала открыть у себя антикварную торговлю и на обеденном столе разложила кое-какие серебряные вещицы – знакомые Эстелл Паркс прислали ей разную мелочь посылкой из Лондона: серебряный чайник для заварки с резной ручкой слоновой кости, хрустальные солонки под серебряными дырчатыми крышечками, ножи, вилки, чайные ложечки, чернильный прибор, чеканное серебряное блюдо. К приходу Ричарда она как раз кончила их начищать. Мысль была – проверить, с какой прибылью удастся это все реализовать, и тогда уже принимать окончательное решение. Она предложила ему выпить (он никогда не отказывался) и пригласила зайти в столовую взглянуть.

Ричард наклонился над столом и горящими глазами разглядывал ее вещицы, будто пиратские сокровища.

– Тетя Салли, – вымолвил он, – да это уму непостижимо! Смотри: тут не ошибка? – Он поднял вилку, к ней еще был привязан ярлык: «1 фнт». – Ведь ее легко можно продать за десять долларов, а то и за двадцать!

– Посмотрим, посмотрим, – засмеялась она.

Он удивленно потряс головой, и огоньки от люстры отразились у него в волосах.

– Да господи, я сам куплю.

– Сколько дашь?

Он весело улыбнулся:

– Два фунта.

– Ишь ты какой, – со смехом отозвалась она. – Но вот что я предлагаю: давай-ка я тебе еще налью.

– Уговорила!

Он протянул ей стакан. Рука у него была большая, как у Джеймса.

Ричард тогда слишком много пил, и не диво: дочка Флиннов его бросила. Салли сама не знала, хорошо ли, что она его угощает. А впрочем, как же иначе? Он ведь ее гость и взрослый мужчина, домовладелец – он тогда уже жил отдельно в домике чуть ниже по склону, как ехать от родителей. Даже перебрав немного, он все равно держался очень мило и за рулем не терял осторожности. В кухне, наливая виски ему, а заодно и себе, она думала (и какой горькой насмешкой это потом обернулось!) о том, как они все, в сущности, счастливы. Она уже успела свыкнуться со своим вдовством, в чем-то даже получала от него удовольствие, хотя тяжесть утраты и оставалась. Теперь ее манило новое интересное занятие. Кто знает, может быть, ее ждет успех? В свое время она досадовала на Ричарда, что он не захотел поступить в колледж, но вышло-то все к лучшему, право. Он получал вдоволь денег у себя в конюшнях и все меньше и меньше работал на отца. А это и было для него самое главное – независимость от отца, и, видит небо, она его за это не винила. Ей-то самой, эгоистически говоря, было только лучше, что он живет поблизости и может навещать ее и приглядывать за подрастающей Джинни. Салли убрала лед, закрыла холодильник, взяла наполненные стаканы и пошла в столовую. На пороге она остановилась как вкопанная.

Он держал в руках долгоиграющую пластинку, которую она оставила сверху на буфете, когда прибиралась. Любимая пластинка Гораса, «Послеполуденный отдых фавна». Укол памяти побудил Салли положить ее на видном месте, чтобы потом завести. Ричард стоял с пластинкой в руках, бескровно-бледный, будто получил пощечину, – и Салли только теперь вспомнила, что и она, дочка Флиннов, тоже всегда первым долгом ставила эту пластинку.

– Ох, Ричард! – Сердце у нее задрожало от жалости, и прямо со стаканами в руках она бросилась к нему, расплескивая виски, и прижала его голову к груди. – Ох, Ричард, мне так больно!

Они, точно дети, стояли обнявшись и плакали. Как она любила этого мальчика! Кажется, ничего на свете...

Продолжалось это какие-то мгновения. Потом он усмехнулся, шагнул в сторону, смущенно тряхнул головой и вытер глаза. Глубоко опечаленная, она стояла и смотрела искоса, дожидаясь, пока он справится с собой, потом протянула стакан.