Еще жива - Алекс Адамс

Убежищем оказался склад. Четырехлитровые банки с оливковым маслом, поставленные одна на другую, образуют трехметровую стену, отгораживающую меня от всего остального мира. И все равно он меня находит, в чем я и не сомневалась.

— Я знаю, что ты здесь, американка. Я вижу кровь. Скальпель все еще в твоей руке? Думаю, что это так. Кровотечение стало сильнее? Я знаю, как причинить боль человеку, американка. Я знаю, как убить. Ты можешь о себе сказать то же самое?

Его голос опускается, и я понимаю, что он нагнулся или сел по ту сторону забора из банок. Теперь его голос раздается на одной высоте со мной:

— В ней не оказалось ребенка. Я был уверен, что он есть, но я ошибся. Но кое-что я нашел. Хочешь узнать, что я нашел? Возможно, внутри тебя тоже это есть. Хочешь узнать, что это? Ты любознательная особа. Я чувствую это. Ты и сейчас сгораешь от любопытства и задаешься вопросом: «Что же он нашел внутри глупой девчонки?»

Темные пятна мутят мой взор, когда я стаскиваю ремень с пояса и туго наматываю его на руку. Пятна разрастаются, потом сжимаются, исчезают, но на их месте возникают новые. В моих глазах вертится калейдоскоп, сквозь который я почти ничего не вижу. Неужели так происходит умирание?

— Поговори со мной, американка. Спроси меня, что я нашел, что было у нее внутри?

Теперь его голос удаляется, хотя я знаю, что он не шевелился. Это я, я удаляюсь.

— Меня это не заботит.

Только когда он начинает смеяться, я осознаю, что произнесла это вслух.

— Конечно, заботит. Все, что ты делаешь, — это забота. Иначе зачем бы ты привела глупую девку с собой? Кто она тебе?

Я отвечаю сквозь сжатые зубы:

— Просто девушка.

— Нет, не думаю. Я знаю людей, американка. Я знаю, что люди делают те или иные вещи по причинам, которые часто и сами не понимают. Она рассказывала мне, как ты увела ее с фермы, от ее семьи. Зачем ты это сделала? Хочешь угадаю?

— Пошел ты.

— Когда работаешь врачом, встречаешь множество разных людей. У женщин, которых я видел в своем кабинете, всегда было объяснение, почему они ко мне пришли. Некоторым нужны были контрацептивы. Другим необходимо было сделать аборт. Кому-то нужно было сдать анализы на заболевание. Но все они хотели, чтобы я сказал: «Все в порядке». Хотели оправдания своих деяний. Прощения своих грехов. Освобождения. Кого ты пыталась спасти, американка? Не эту девчонку. Она тебе никто. Заменитель.

Заменитель Джесса. Моих родителей. Всех.

Я закрываю глаза. Надеюсь, эти имена останутся в моем сознании. Теперь в окружающей действительности что-то меняется, возникает что-то новое. Темные пятна разрастаются, переползая с моего зрения на нервные волокна.

— Кого ты пыталась спасти, американка? Сестру, может быть? Свою семью? Мужа? Нет, не мужа. На твоем костлявом пальце нет обручального кольца.

Дженни, Ника, родителей. Разве я пытаюсь кого-то спасти? Разве я это делаю? Я стремлюсь к героизму? Но я не ощущаю в себе героических способностей. Я чувствую страх — и ничего более. Страх за своего ребенка. За свое будущее, которое, похоже, не продлится более пяти минут. А может, и того меньше.

— Эта безмозглая английская девка убила себя. И ты ей помогала.

— Я тебя не понимаю.

Мой язык становится неповоротливым, слова наползают одно на другое.

— Спроси меня, что я нашел у нее внутри.

— Мне надоели твои игры. Рассказывай уже.

Звук чего-то, со скрежетом скользящего. Металлом по бетону. Смерть касается моей ноги, и я дергаюсь, но мои пальцы уже тянутся к этому. Я знаю, что это такое. Я знаю, что это, еще до того, как мои пальцы пробегают по жестким завиткам блестящей спирали. Холод наваливается на меня с распростертыми объятиями. «Дай мне забрать тебя с собой, — шепчет он. — Я заберу тебя туда, где больше ничто не сможет коснуться твоего тела, где ты уже ничего не будешь чувствовать. Там мы все мертвы и бесчувственны».

— Тебе эта вещь знакома, не правда ли, американка?

— Да.

— Откуда? Говори.

— Я дала его ей, чтобы она могла себя защитить.

— Ты дала ей инструмент, чтобы выдрать то, что, как она верила, внутри нее. Она всунула его себе в матку, словно она бутылка дешевого вина.

Доволен, улыбается.

— Ты шокирована?

— Это он был внутри нее?

— Нет, она сжимала его в руке, как будто он имел для нее большую ценность, когда я нашел ее. Счастливая. Вот этого хотела глупая девка. Если ты шокирована, то ты так же глупа, как и она.

— Я не могла ее спасти. Я даже себя спасти не могу. Я не героиня.

— Конечно, нет. Я мог ее спасти. Я герой. Я спасаю мир от мерзости, которую он породил своими грехами.

Из моего горла вырывается смешок.

— Ты?

— Я — герой. А ты — ничтожество. Что ты пыталась спасти? Одну тупую слепую девку. Мои цели намного масштабнее. Намного более важные. Они принесут миру пользу. Я убью чудовищ, созданных человеком.

Я закрываю глаза. Настоящее ускользает из моих пальцев, словно намазанная жиром веревка.

— Какого же черта ты ко мне привязался? Я — никто. Всего лишь уборщица.

— Не просто уборщица. Ты работала в «Поуп Фармацевтикалз». А это значит, что ты была собственностью Джорджа Поупа.

Глава 14

Тогда

Бип.

— Мама, папа! Если вы дома, возьмите, пожалуйста, трубку.

Пауза.

— Дженни и я в порядке. Никто из нас не заболел. Просто чтобы вы знали. Я… мы скучаем по вас.

Бип.

Это была бы настоящая зима, только без снега. Пока. Бог его знает почему, но воздух достаточно холодный, чтобы снежинки не теряли своей особенной формы. В библиотеке еще горит свет, однако наручные часы сообщают мне, что он вот-вот погаснет. Я не могу долго отсутствовать. Дома у меня заперта Дженни с полулитром мятного мороженого, посыпанного шоколадной крошкой.

— Это все, что у них было? — спросила она, когда я торжественно протянула ей картонный стакан. — Я хотела с изюмом и ромом или с печеньем.

Мороженое обошлось мне в двадцать долларов. Двадцать! Это все, что было в магазине, кроме мороженого с маркой их торговой сети за двенадцать. Но в нем больше воздуха, а не собственно мороженого.

Прошла неделя, как Дженни потеряла Марка и мы узнали, что потеряли наших родителей. Я звоню и звоню, но никто не отвечает. Телефонная сеть умирает. Теперь все чаще звонки заканчиваются тишиной.

Я по-прежнему прихожу сюда ежедневно, но теперь без Дженни. Я ищу фамилию Ника и надеюсь не найти ее. Обычно я иду сразу после работы, но сегодня мне позвонила плачущая Дженни.

— Ты можешь в это поверить? — спросила она меня, как только я вошла.

Она смотрела телевизор, старую серию какой-то мыльной оперы — новые теперь не снимают.

— Он погиб в авиакатастрофе, прежде чем она успела сообщить ему, что беременна двойняшками.

Она начинает всхлипывать.

— Мы с Марком подумывали о ребенке в этом году. А потом он должен был уехать туда и погибнуть, прямо как Джулиан.

— Кто такой Джулиан? — спросила я.

— В сериале.

Таким образом, я опоздала в библиотеку из-за мыльной оперы.

Когда я вхожу, на меня поднимает глаза старшая библиотечная работница. Ее внешность — воплощение стереотипа библиотекарши, вплоть до очков, балансирующих на кончике ее крохотного носа. Сейчас она здесь одна из всех сотрудников, не считая молодого аспиранта, таскающего свою металлическую тележку между рядами книжных полок. По виду тележки можно предположить, что она должна страшно грохотать, но не грохочет — колеса хорошо смазаны и беззвучны. Библиотекарша кивает на круглый циферблат, висящий на стене, предупреждая меня, что двери будут заперты с минуты на минуту. Я киваю ей в ответ, мол, понимаю, что время закрытия близко. Не вполне этим удовлетворенная, она возвращается к своей работе.

Список висит на стене. Толпа давно схлынула, за исключением одинокой фигуры, стоящей у стены с широко расставленными ногами. Мое сердце начинает биться чаще. Мне знакомы черты этого человека. Много раз я любовалась ими через столик в кафе. Прикасалась к нему в своих фантазиях. Сейчас он кажется мне выше, но я не знаю точно, из-за чего это — то ли потому, что я какое-то время не видела его, то ли потому, что за прошедшие месяцы он стал в моем сознании почти что мифическим героем. Больше моей крохотной жизни.

Потом он оборачивается…

Боже мой, он увидит меня! Не сейчас. Не в таком виде. На мне линялое белье и нет макияжа. А ноги я побрила? Нет. Не было необходимости. Я — снежный человек, а он великолепен.

Его лицо — камень. Гранит. Мрамор. Бывает ли что-нибудь тверже? Я не знаю, но самый твердый камень сейчас передо мной. Этот человек Ник, если бы Ник был высечен в скале, а не создан из плоти.