Гробница - Джеймс Херберт

- В случае малейшей тревоги идите прямо ко мне. Надеюсь, это вам понятно?

- С кем говоришь, ты?.. - послышался невнятный ответ.

Холлоран пропустил его сердитое бормотание мимо ушей:

- Вы придете прямо ко мне, слышите? Сначала вы предупредите меня. А не Клина. Ясно?

- Еще чего!

- Ты пойдешь ко мне сразу же, если что-нибудь случится, иначе "я" переломаю кости "тебе", едва уляжется пыль от всей этой суматохи.

Теперь уже американец стоял лицом к Холлорану, выпрямившись во весь рост.

- Мне платят лишь за то, чтобы я служил господину Клину, - сказал он, стараясь сделать свой тоненький голосок как можно более низким.

- А мне платят гораздо больше за то же самое, - ответил ему Холлоран. - Если хочешь и дальше продолжать дискуссии на эту тему, поговори лучше утром с самим Клином - он тебе все подробно растолкует. А сегодня ночью будешь делать то, что я тебе скажу.

Монк, казалось, готов был броситься на него; однако его удержало совсем не воспоминание о недавнем поединке, где американцу так здорово влетело - похоже, что ему и впрямь не хотелось лишний раз объясняться со своим начальником. Он облизнул губы, словно ему хотелось пить; его мысли, очевидно, не поспевали за словами Холлорана.

- И чтобы через две минуты был внизу! - отрезал Холлоран. Затем, не тратя лишних слов, без лишних жестов, он повернулся и пошел прочь от комнаты Монка, слыша, как в спальне, оставшейся позади, что-то грохнулось и покатилось по полу. Должно быть, сейчас ко всему хаосу в этой комнате добавились еще и осколки обеденной посуды, разлетевшиеся во все стороны. Холлоран улыбнулся, зная, что ему по всей вероятности еще предстоит сводить счеты с телохранителем Клина, когда вся эта история придет к концу. Лично он не держал в душе зла на обезьяноподобного американца и был готов разойтись мирно, но слишком очевидно было, что Монк настроен отнюдь не столь миролюбиво. Что ж, в таком случае он сам будет виновником своих бед.

Он вернулся в свою комнату на первом этаже, по пути заглянув во внутренний дворик. Серебристый лунный свет покрывал блеклым ковром каменные плиты; фонтан отбрасывал бесформенную тень, лежавшую черной кляксой на правильных рядах светлых квадратов, устилавших землю. Он пересек эту открытую площадку, огибая фонтан и на несколько мгновений оказавшись в тени, чтобы еще раз подойти к той закрытой двери, которую он обнаружил в маленьком коридоре. В тот раз Юсиф Даад неожиданно возник за его спиной, едва он успел прикоснуться к дверной ручке.

Холлоран спросил его тогда, куда ведет эта дверь и почему она заперта, но Даад только скалил зубы и качал головой в ответ, словно не понимая английского языка (хотя в документах, присланных "Магмой" в "Ахиллесов Щит", упоминалось, что оба араба хорошо владеют английским). Позже Кора сказала ему, что лестница, с которой спускался Даад, очевидно, уже давно наблюдавший за ним, ведет в личные покои Клина.

Черная тень неожиданно упала на крышу дома и в колодец внутреннего дворика - в то время луна спряталась за тучу. Во тьме мерцали тусклые огоньки освещенных окон - только эти неяркие пятна и могли служить ориентиром в ночном мраке, внезапно поглотившем все формы и очертания предметов. Холлоран вошел в дом и направился в свою комнату. Тихо притворив за собой дверь, он на время отгородился от этого огромного здания с его длинными, запутанными мрачными коридорами и еще не разгаданными тайнами. Стянув с плеч жилет, он повесил его в ногах дубовой кровати. Вынув мощный "Браунинг" из кобуры, висящей у него на поясе, он положил револьвер на ночной столик рядом с кроватью, затем завел звонок своих наручных часов на без четверти четыре. Бросив последний взгляд из окна на земли поместья - там не было видно ничего, кроме черных горбатых вершин холмов, вырисовывающихся на фоне оранжевого зарева от близлежащего городка - он прилег на кровать, как был, в одежде и в обуви, расстегнув лишь пару верхних пуговиц на брюках и не развязав шнурков на ботинках. Положив одну подушку под голову, он наконец полностью расслабил все мышцы; его глаза тотчас же закрылись; неяркий свет настенного бра над кроватью, казалось, совсем не тревожил его.

Сон не заставил себя долго ждать. А вместе со сном пришло воспоминание...

"...Он слышал тяжелое, хриплое дыхание за деревянной решеткой, словно воздух был чужой стихией для священника - так дышит рыба, вынутая из воды... "Благословите меня, святой отец, ибо я много грешил..." - Лайам удивился, почему он не испытывает стыда, который должен был прийти к нему при словах раскаяния. Он перечислял свои "преступления" святому отцу, улыбаясь в темноте исповедальни, не чувствуя никакой обиды или возмущения оттого, что был вынужден раскрывать свои тайны перед человеком, которого не любил, и даже более того - не уважал... "Я лгал, отче, я воровал..." Огромная голова священника за ромбоидальными ячейками решетки мерно кивала в ответ, принимая признание в очередном прегрешении - очевидно, духовник слышал такие вещи не в первый раз... "Я "баловался" со своим телом, отче... (мальчиков приучили говорить более скромное "баловался" вместо "наслаждался") и говорил непристойные вещи про Господа Бога..." - Голова священника дернулась и застыла в самом начале кивка, а дыхание участилось... Лайам улыбнулся еще шире... "Я спросил Бога, почему Он... несчастный ублюдок... внебрачный ребенок... сын неизвестного отца..." голова священника повернулась к нему; мальчик чувствовал на себе горящий взгляд невидимых ему в темноте исповедальни глаз. "Почему Он забрал моего отца у матери и у меня". - Теперь улыбка "кающегося" грешника стала похожа на хищный оскал; он глядел неподвижными и, казалось, незрячими глазами прямо перед собой.

- Лайам, не Господь отнял жизнь у твоего отца, а бандиты...

"И почему Он... почему Он сделал мою мать..." - глаза мальчика застилали слезы, но улыбка все еще не сходила с его лица, - "Он допустил, чтобы она стала делать все эти вещи... сумасбродные вещи... Из-за которых она вынуждена была уйти..."

- Лайам, - послышался голос священника, звучавший теперь несколько иначе - ласково, вкрадчиво...

"Почему..." - Мальчик в первый раз всхлипнул; он вцепился пальцами в переплетения прутьев деревянной решетки, напрягая все мышцы, словно он хотел выломать эту преграду между собой и святою Правдой... Тень за решеткой шевельнулась, и свет заменил темный контур массивной фигуры исповедник поднялся со своего места... Дверь позади Лайама распахнулась, и в нее вошел Отец О'Коннелл, положив свою большую руку на плечо мальчика... Лайам оттолкнул ее от себя и кинулся в темный угол кабинки. Уткнувшись головой в колени, дрожа и всхлипывая, он рыдал, не в силах сдержать свои слезы... Священник, грузный, дородный мужчина, чей темный силуэт вырисовывался на фоне открытой двери, нагнулся к нему, раскрыв объятия..."

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});