Взгляни на дом свой, путник! - Илья Штемлер

Соломон Маркович осторожно водил ложечкой в стакане, кружа медленные чаинки.

– Знаешь, как иногда бывает… Я ведь сидел в сорок девятом. Мне впаяли три года за стихи о Днепрогэсе, что-то я там не так осветил. Так вот, в зоне, где я сидел, выбирали себе жертву, для развлечения. Слава богу, меня сия чаша миновала. Но это слепая волна равнодушной злобы, превращающей человека в манекен, с которым можно делать все, что угодно. И более того, всякий, кто уклонялся от измывательств над манекеном, вызывал подозрение и тоже мот стать манекеном… А этот наш гнусный мир – одна огромная зона. И живет по законам зоны. Человечеству нельзя без манекена, и выбор пал на людей, которых звали евреями. История с Христом оказалась предлогом, чтобы опустить целый народ. Никакие доводы, никакие римляне во главе с Понтием Пилатом не принимаются во внимание – нужен манекен! Живем по законам зоны, одной всемирной зоны! – Соломон Маркович оставил стакан и поднялся с кресла. Сделал несколько шагов по просторной комнате, заваленной картинами, подрамниками, красками (дочь его была художником). – Так вот, когда я коснулся этой земли в аэропорту, когда увидел глаза этих людей, их улыбки, их голоса, я понял, что вуаль настороженности разорвалась в клочья. Я вырвался из зоны, где меня клеймили словом «еврей», стал человеком, обрел человеческий облик. Люди земли никогда не испытывали подобного чувства…

– Соломон Маркович, ты, скорее, Маугли, сын человеческий, попавший в стаю волков. Единственный нееврей в стране евреев.

– Не передергивай, любезный, – огрызнулся поэт. – На земле Израиля понятие «еврей» принимает совершенно другое качество. На земле Израиля этим именем называют равных среди равных. Просто – человек!

* * *

Улица Аль-Фаси напоминала уголок заброшенного парка, если б не тихие, оставленные на ночь автомобили…

«Пожалуй, поэт в чем-то прав, – думал я. – Как легко идти по земле, где ты на равных со всеми. И никакой национальной отметины, ты – просто человек. Даже если что-то сотворишь, тебя будут судить по человеческим законам, без иронического прищура, в котором улавливается презрение высшего существа».

Во время разговора со старым поэтом я думал, что мир и впрямь раздражен, что у него отнимают забаву, к которой он привык на протяжении тысяч лет. И считает себя обиженным. Я где-то читал, что антисемитизм есть не что иное, как «снобизм плебеев». Очень точная мысль…

Размышления ускоряют время, и незаметно для себя я выбрался на Кинг-Джордж, главную улицу. В отличие от более молодых столичных городов главная улица Иерусалима не отличалась особой броскостью зданий. Наоборот, добротные и красивые сооружения появлялись на окраинах города. В семидесятые годы, ожидая большого наплыва эмигрантов, город стал обрастать городами-спутниками. На севере – Рамот, Невех-Яаков, Гават-Зеев, на юге – Тальпиот-Мизрах и Гило. Я и жил в Гило, добираясь из центра автобусом № 32, к остановке которого я брел по ночному Иерусалиму. Особенно по душе мне была остановка рядом с улицей Бен-Иегуды, этим иерусалимским Арбатом, что в ночное время напоминал бриллиантовую брошь на темном платье.

Столики кафе, запрудившие мостовую, закрытую для автомобилей, джазовые междусобойчики, фокусники и заклинатели, картежные ловкачи, наперсточники, солдаты и студенты, девчонки, девушки, женщины – и все красавицы, художники и поэты…

Я подошел к газетному развалу: чтобы перечислить одни названия газет, необходимо время. Попросил «Новости недели», в которых напечатали интервью со мной, – решил купить еще несколько экземпляров, авось пригодится. Сонный продавец с высоты табурета-стремянки повел подбородком в сторону кипы газет на русском языке.

– Так подай мне ее, – сказал я по-английски.

– Не хочу наклоняться, – ответил продавец по-русски: он сразу раскусил мой английский. – Рубашка вылезет.

Я с удивлением посмотрел на продавца. Хорошенькое дело – у него рубашка вылезет. Так заправь ее получше!

– За это мне не платят.

Все понятно – наш мальчик, нанятый для ночной работы. Разгильдяй чертов, хотел бы я посмотреть, как он вертится при хозяине лавки.

– Знаете, сколько я получаю? – ответил он на мое недовольство. – То-то. Берите свои газеты сами. Не хотите – будьте здоровы.

– С теми, кто покупает газеты на иврите, ты тоже так себя ведешь? – буркнул я.

Парень промолчал, только вздулись желваки: видно, я попал в самую точку.

– Все равно из тебя сабра не получится, от тебя за версту несет одесским борщом, – добавил я, горя желанием унизить этого стервеца. Очень я не любил подобную публику; особенно их много среди эмигрантов Америки, из кожи лезут вон, чтобы откреститься от своих соплеменников, втереться в общество аборигенов. «Ничтожные людишки, – как говорил Паниковский. – Ничтожные и жалкие».

Газету я так и не купил. Настроение испортилось, но не надолго – волшебница-ночь затягивала меня в свои таинственные чертоги.

Покинув веселую улицу, я вновь погрузился в засыпающий Иерусалим и вскоре оказался у Яффских ворот, у крепостной стены Старого города, на которой, казалось, проступают слова древней молитвы. Ее твердили евреи с того дня, как были угнаны в Вавилонское царство: «Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня, десница моя. Прилипни язык мой к гортани моей, если поставлю тебя, Иерусалим, во главе веселия моего».

Настал и мой черед тронуть ладонью стены самого легендарного города мира. За крепостными стенами тоже готовились ко сну. Где днем, подобно речной стремнине, колобродила толпа, сейчас пробегали облезлые собаки, гоняя крыс, точно кошек. Железные жалюзи намордниками сковали крикливые витрины лавчонок. Тарахтели поливочные автомобильчики – узкие и короткие, специально приспособленные для улочек Старого города.

Перекрытая каменным сводом рыночная улица отсекала небо, превращая улицу в своеобразную галерею, прорубленную в чреве огромного строения. Боковыми переходами галерея вливалась в обычные улицы, с площадями, дворами, с канавами для сточной воды. Некоторые ворота помечали таблички с надписями по латыни. С бронзовым крестиком. Рядом колотушка. Или колокол. Или просто огромный замок. Это ворота монастырей. Как-то я рискнул войти в ворота бенедиктинцев. На просторном дворе росли могучие деревья, цветы, какие-то пахучие травы. Я присел на скамью. С перезвоном колокольчиков появились монахи, человек десять. С кружками в руках они направлялись в трапезную. Один подошел ко мне, пригласил следовать за ними. Я смущенно пожал плечами. Монах тут же отстал: не хочешь – не надо. До сих пор жалею, не учел, что у монаха может быть реакция боксера…

А сейчас, на ночь глядя, все выглядит по-другому, точно макет декорации. И шаги звучат по-иному: каменные плиты создавали особый звенящий акустический эффект. То ли я так слышал, пытаясь унять волнение – больно уж меня напугали арабским окружением, да еще к ночи. «Просто им в голову не могло прийти, что еврей ночью может прогуливаться в арабском квартале», – говорили впоследствии мои знакомые. Не знаю… Я видел мирных мужчин, что сидели у своих домов, почему-то на венских стульях с высокими гнутыми спинками. Или на скамейках, похожих на крупных такс. Мужчины разговаривали, пили чай, не обращая на меня внимания. Сквозь оконные стекла я видел скромное внутреннее убранство комнат, детишек, женщин… И тут же за каким-то поворотом над входом в лавку висел бело-голубой израильский флаг, а на подоконнике скучала менора. Жилище евреев. Молодой человек в датишной кипе продавал всякую дребедень. Соседство арабских домов его не пугало. Тут и я расхрабрился. Надо было уточнить, верно ли я иду к Навозным воротам, о чем я и спросил по-английски.

– Верно, – ответил датишник. – Идите прямо, увидите пикет солдат. Если свернете налево, попадете к мечети Аль-Акса.

– В том районе недавно произошла какая-то заварушка? – спросил я.

– Да. Там решили поселиться евреи-хабадники, последователи Любавичского ребе. Четыре семьи. Поднялся скандал. Но ничего, люди живут, правда с пулеметом на подоконнике… Лично я думаю, они правы. Есть крыша – живи, кому какое дело. И кстати, многие арабы так думают… Откуда вы приехали? Из России? У вас сейчас там почище, чем у нас. Погромов еще нет?

– Нет, – отвечаю. – До этого пока не дошло. Хоть обстановочка серьезная. Да и евреев-то почти не осталось.

– Для погрома найдут, – усмехнулся парень, – объявят кого-нибудь евреем и начнут. Я газеты читаю. Плохо будет России, если они что-нибудь затеют, похуже, чем немцам. Запад отвернется – плохо им будет.

– Думаю, что будет неважно, – согласился я.

Подавив искушение свернуть к мечети Аль-Акса, я, следуя совету, шел к пикету. Признаться, я несколько раз уже хаживал по этим местам, но днем, при народе, когда можно кого-то спросить…

Дежурный солдат комендантского пикета был явно озадачен моим появлением – он поставлен предупреждать «нецелесообразность» визитов из еврейского района в арабский, а тут я шел в обратном направлении…