Париж - Татьяна Юрьевна Чурус

и та Борьку Шиву не склоняет: с Борей Шива, говорит (бедный Борик), а еще училка).

«Алешу Миркес? – (и Командорша туда же!) – Хм… А в каком он классе?» «В четвертом, – пищит Аленка, – он еще там, – она машет рукой, – висел». Она машет рукой, и рука эта чуть не сшибает очки с котоватого… директора! Да он совсем крошка… Чуть выше Аленки… Мы с Аленкой надуваем щеки, едва сдерживая смешок. «Кто висел?» – спрашивает котоватый: голос у него низкий, сочный, будто он одолжил его у великана (это голос толстяка!).

«Владимир Ильич, – слоноподобная Командорша с Пизанской башней на голове ссутулилась и вогнула голову в плечи: хочет казаться ниже! – а мы с Аленкой хохочем уже в открытую, – Владимир Ильич, эти девочки ищут какого-то Алешу по фамилии Миркес». А у меня в голове крутится: Маркс – Ленин, Маркс – Ленин… «А что тут смешного?» – котоватый «Ленин» смотрит с прищуром. «Они говорят, что этот самый Алеша висел на доске почета», – краснеет Командорша. «А теперь не висит?» – котоватый покряхтывает, достает из кармана застиранный платок и громко сморкается. Командорша мотает головой: Пизанская башня раскачивается то в левую, то в правую сторону. «Посмотрим», – бросает котоватый и бодрым шагом марширует туда, куда махала Аленка, не догадываясь о том, что машет в правильном направлении. Потом он долго смотрит на ободранную краску на том самом пустом месте, где должен висеть Алеша: «Хм… сняли… – чешет он голову. – Найти и повесить!» – разворачивается и семенит прочь. «Владимир Ильич, Владимир Ильич! – кричит Командорша. – А кого повесить-то? Кого повесить?» Но котоватый Ленин исчезает в темном коридоре. Пизанская башня накреняется, накреняется – и падает… Густые волосы струятся по широким плечам, словно Ниагарский водопад (Ниагарский водопад я у Юрия Сенкевича в передаче видела – красотища!).

И время струится беспощадно: на часах половина второго – мы опаздываем на урок! У Аленки от нетерпения дрожат косички: ну да, Таня! – пищит в моей голове. «Ты иди, – шепчу я дрожащей пигалице, – а я тут подожду». Аленка подкручивает пальцем у виска, поджимает губки – и как вчи́стит по коридору: беги-беги, отличница несчастная! В два начнутся уроки, придет Алеша, и мы…

Голова моя кружится, Ниагарский водопад бурлит неистово, звенит звонок, по лестничным перилам катятся отучившиеся-отмучившиеся… В двери ураганом врываются розовощекие, в шапках-ушанках пацаны, свистят, лупят друг друга портфелями. Щелкает стрелка часов… без десяти два… Алеши нет… Я, как часовой, стою у дверей… Алеши нет… Тик-так… (соль-ми… а я уже почти не различаю звуки…)

Я стою… Алеши нет… Стрелка щелкает… Алеши нет… В половине пятого я – не помню, как шла, как ехала, куда шла, ехала… не помню ничего! – в половине пятого (слышу голос Степаниды Мишки: «Ой, ну вы только посмотрите: Чудинова соизволила явиться! Половина пятого, а она только проснулась!» – и гогот тридцати двух глоток: га-га-га! – мы с девчонками, когда кто-нибудь гогочет, говорим: «Что гогочешь? – сена хочешь?») – в этой проклятой половине пятого я появляюсь на пороге нашего класса. Степанида Мишка пишет что-то мелом на доске… на доске висел Алеша… а теперь не висит… «Кто висел?» – Степанида Мишка размазывает помаду по подбородку. «Найти и повесить!» – рявкает котоватый Ленин. Я стекаю по стенке…

«Я отдам ее в дебильную школу! – кричит мама над самым моим ухом, захлебываясь своим голосом. – УО несчастная!» «Девочка явно переутомлена, – шепчет старичок в белом халате, похожий на старика Хоттабыча, – она не может учиться в нормальном классе». «Эту вашу Чудинову, – изрыгает Табуретка, – надо отправить на комиссию. И ставить вопрос о переводе в специализированную школу!» «Да одна Ч-ч-ч-чудинова, – петушится Сергей Леонидович («Слизняк заикастый!), – стоит тысячи Н-н-н-нечудиновых!» (только вот где он взял этих Нечудиновых, целую тысячу!).

Меня, эпилептика Эдьку Агеева из второго «Б», второгодницу Оксанку Брежневу по кличке Лёня, Наташку Нехорошеву (у Наташки мать с отцом алкаши, они в логу живут: нам туда ходить запрещается, но мы все равно ходим, костры жжем, картошку печем), Каната Тюлюбаева по кличке Чиба из второго «В» (Чиба избил Лёвку Бабашова, Шобу) – тащат на комиссию, вернее комиссия сама притаскивается в нашу школу. Мы садимся к стенке. За столами, покрытыми бордовыми пыльными скатертями и уставленными мутными графинами и стаканами, сидят какие-то тетки (таких теток моя мама называет «старые девы чертовы») в высоких прическах и очках, съезжающих с носа в рот: вжик-вжик, вот как мы с горки на ледянке (мы делаем ледянки из картонных коробок: я свою ледянку обычно за ящик прячу, у нас в коридоре стоит).

«Ребята, по очереди представьтесь», – бубнит старая тетка: ее зеленое личико с кулачок и седая высокая прическа выглядывают из-за графина, словно букетик лебеды. «А как это “по очереди”?» – лыбится Эдька. Тетка-лебеда шепчется с другой теткой: мясистые бородавки на лице той тетки кактусовыми колючками какими-то покрыты. «Кто знает, что такое “представиться по очереди”, ребята?» – гундосит тетка-кактус. Чиба смотрит немигающими глазами на Лёню, Лёня на Наташку Нехорошеву, Наташка на Эдьку. «Щас в глаз дам!» – Чиба показывает Эдьке кулак, тот снова лыбится. «Мальчик, тебя как зовут?» – ласковым голоском щебечет тетка-кактус, обращаясь к Чибе. Чиба задирает голову и усмехается: мол, не на того напала, колючка старая, не расколешь! Третья тетка – лицо у нее лошадиное, зубы тоже лошадиные, она и причмокивает, как лошадь, – записывает что-то в блокноте и сверлит меня своими глазками-буравчиками: «Девочка, скажи, сколько будет девятью восемь». «А что такое ю?» – Эдька раззявил рот, распустил слюни. «Семьдесят два», – небрежно бросаю я. Чиба грозит и мне кулаком: «В зуб захотела, Чуда?» Лошадиная тетка снова сверлит меня глазками-буравчиками – вот-вот дырку в голове просверлит: «А двенадцатью шесть?» «Столько же», – я цыкаю: зла на нее не хватает. «Столько – это сколько?» – «Семьдесят два». Лошадь ты старая! «А как пишется слово “лилипут”?» – лыбится тетка-кактус. Я молча встаю и, цокая каблучками (у меня новые зеленые сапожки: такие в пупырышках, словно крокодильчики, папа достал – девчонки от зависти аж позеленели, Сусекина и та позеленела), иду к большой доске, которая висит рядом с троицей в высоких прическах, беру мел и большими буквами громко пишу: «Лилипут». Мы с мамой на лилипутский цирк ходили, в первом ряду сидели. Одна хорошенькая лилипутка-гимнастка, пролетая мимо нас, махнула своей лилипутской ножкой – и с нее слетела золотая туфелька, крошечная, как у моей куклы Зорьки. «Вот гадство, – буркнула мама, ловя туфельку за каблучок, – а тут всю жизнь сороковой размер носишь!» Я громко пишу: «Лилипут». «Какая умная девочка! А как тебя зовут?» – лыбится тетка-кактус. Почему-то только тетка-лебеда все время молчит и покачивает своей высокой прической.