Двор Карла IV. Сарагоса - Бенито Гальдос

Вот, наконец, их дверь, но, как только мне отворили, я понял, что в доме случилась беда, — Инес не выбежала мне навстречу, хотя я, ступив через порог, сразу же громко ее позвал. Вместо нее меня встретил отец Селестино с таким вытянувшимся лицом, что это вряд ли можно было объяснить только недоеданием.

— Сын мой, ты явился в тяжкую минуту, — сказал он. — Большое горе постигло нас. Моя сестра, несчастная Хуана, умирает, надежды нет.

— А Инес?..

— Инес здорова, но можешь себе представить, в каком она состоянии, как измучилась за эти дни. Она не отходит от матери, и если это затянется, боюсь, что бог возьмет к себе и мою племянницу, нашего кроткого ангела.

— Мы всегда говорили донье Хуане, чтобы она не работала так много.

— Что ты хочешь, сын мой! — вздохнул он. — Хуана содержала всю семью, потому что меня, видишь ли, еще не назначили ни священником, ни капелланом, ни коадъютором, не дали ни ренты, ни пенсии, как обещали… Но я все же уверен, что самое позднее на следующей наделе мои надежды исполнятся. А для моей латинской поэмы я никак не найду издателя, который взялся бы ее напечатать, даже с приплатой. Таково наше положение. Не знаю, что с нами будет, если сестра умрет.

При этих словах бедный старик отчаянно зевнул, едва не вывихнув челюсти, и я понял, что он, ко всему, еще и голоден. Сердце защемило от жалости, но, к счастью, у меня были при себе кое-какие деньги — прежние сбережения да еще дублон Маньяра, — и я мог сделать широкий жест. Засовывая руку в карман, я сказал:

— Ваше преподобие, в честь ренты, которую вы получите на следующей неделе, я угощаю вас отбивными котлетами.

— Спасибо, я сыт, — отвечал он, стараясь быть деликатным, — кроме того, я не хочу, чтобы ты тратился. Но если ты голоден, вели купить мяса, и мы вмиг сготовим тебе отбивные.

Я попросил соседку сходить за мясом, а сам, снедаемый нетерпением, отправился искать Инес. Нашел я ее в спальне, у постели матери, которая крепко спала.

— Инесилья, дорогая моя Инесилья! — кинулся я к ней и осыпал ее поцелуями.

Вместо ответа Инес взглядом указала на больную и сделала мне знак не шуметь.

— Твоя матушка непременно выздоровеет, — прошептал я. — Ах, Инесита, как я мечтал тебя увидеть! Я пришел сказать, что я — идиот, а ты мудрее самого Соломона.

Инес смотрела на меня с кроткой улыбкой, словно и раньше знала, что я приду к ней с таким признанием.

Моя милая разумница была очень бледна от бессонных ночей и тревог, но насколько красивей показались она мне, чем коварная Амаранта! Все теперь было иначе, мои чувства пришли в равновесие.

— Понимаешь, Инесилья, — сказал я, целуя ей руки, — все твои пророчества сбылись. Каюсь, я был дурак дураком, но мне повезло, я быстро понял свои заблуждения. Верно говорится, что молодым легко кружат голову всякие бредни и химеры. Но увы, не у всех есть добрый ангел, вроде тебя, чтобы наставить глупца уму-разуму.

— Значит, вашей милости не бывать ни капитан-генералом, ни вице-королем?

— Не бывать, дружочек, я уже охладел к дворцам и мундирам. Если б ты знала, как отвратительны некоторые вещи, когда на них смотришь вблизи! Кто хочет преуспеть во дворце, тот на каждом шагу совершает подлости, немыслимые для человека чести, — а у меня тоже есть своя честь, сударыня! Да ну их всех, забудем про вице-королевства и гордые мечты. Я был остолопом, и правильно говорит сеньор священник, твой дядюшка, что опыт — это пламя, которое и светит и жжет. Вот я обжегся как следует, но зато, голубка, знала бы ты, насколько я поумнел! Есть о чем рассказать.

— И ты больше не вернешься туда?

— Нет, сударыня, я остаюсь здесь, у меня есть план.

— Опять план?

— Да, опять. Только этот уж тебе понравится, капризуля. Я буду учиться ремеслу. Кем, по-твоему, лучше быть: ювелиром, мебельщиком, торговцем? Кем угодно, только не слугой.

— Неплохо придумано.

— А на дальнейшее у меня есть еще один план, еще лучший, — сказал я, сияя от счастья. — Да, крошка, по этому плану я намерен жениться на тебе.

Тут больная зашевелилась. Инес, поспешив к ней, не успела ответить на мое пылкое предложение.

— Мне шестнадцать лет, тебе пятнадцать — чего тут долго думать. Я обучусь ремеслу, заработаю вскоре кучу денег, а ты будешь их откладывать на нашу свадьбу. Вот посмотришь, как чудесно мы заживем! Согласна? Да или нет?

— Габриэль, — молвила она вполголоса, — мы теперь очень бедны. А если я останусь сиротой, будем еще бедней. Дядюшка четырнадцать лет ждет места, и ждет напрасно. Что с нами будет! Первое время ты ничего не сможешь заработать, так что оставь эти безумные мечты.

— Глупышка! Да я годика за четыре заработаю столько золота, сколько во мне самом весу! Ну, ладно, тогда и поженимся. А до тех пор просуществуем как-нибудь. Не зря господь наделил тебя умом, которому позавидует любой ученый церковник. Теперь я понял, что без тебя я — ничто, ноль без палочки.

— А прежде ты смеялся надо мной, когда я говорила: «Габриэль, ты идешь по дурному пути».

— Ты была права, умница. Но, видишь ли, человек так странно устроен, так часто ошибается и не понимает даже того, что происходит с ним самим! Когда я уходил из этого дома, я думал, что не люблю тебя; меня совсем обворожила та дама, и о тебе я почти забыл. Но это лишь казалось: я тебя любил и люблю больше жизни, только бывает, что наши духовные очи застилает пелена и мы не видим того, что происходит в нас… в нашей душе. Но и в это время, дорогая, твое личико возникало у меня в памяти всякий раз, когда я, решив не поддаваться капризам той проклятой дамы, думал о том, что человек должен добиваться счастья честными средствами.

Больная позвала дочку, и наша нежная беседа прервалась, но наряду с наслаждением, которое я испытывал, разговаривая с Инес, бог послал мне другую, не меньшую радость — я видел, как изголодавшийся дон Селестино ест отбивные, на что он, дабы не уронить свое достоинство, согласился только после долгих упрашиваний.

— Я недавно завтракал, Габриэль, — повторял он, — но если ты настаиваешь…

Пока он ел, мы заговорили об Эскориале, и старик, не скрывавший своих симпатий к Годою, сказал:

— Они правильно делают, надо вырвать зло с корнем. Подумать только, такой ужасный заговор против нашего доброго короля, королевы и Князя Мира, достойнейшего человека, моего земляка и друга, покровителя всех нуждающихся!

— Общее мнение здесь и в королевском дворце, — отвечал я, — на стороне принца Фердинанда, все считают, что это козни Годоя, желающего погубить принца.

— Мошенники, обманщики, подлецы! — в бешенстве воскликнул священник. — Что они в этом понимают! Знали бы они столько, сколько я, об интригах партии фердинандистов! Будьте спокойны, уж я все расскажу Князю Мира, когда пойду благодарить его за назначение, а произойдет это, как сказал мне чиновник в секретариате, не позже, чем на следующей неделе. Ах, если бы ты знал каноника дона Хуана де Эскоикис так близко, как я! Здесь его считают кротким агнцем, а ведь это величайший подлец в сутане. Кто как не он, воспротивился тому, чтобы мне дали место? А все из-за того, что на диспуте в Сарагосе, тридцать два года тому назад, на тему «Utrum helemosinam…»[19], дальше забыл, я посадил его в лужу. С тех пор он затаил на меня злобу. Когда-нибудь на досуге, Габриэлильо, я расскажу тебе о бесчисленных гнусных происках, которые архидиакон из Алькараса пустил в ход, чтобы подчинить волю своего ученика. Да-да, мне известно многое. Он, он — душа всего, он плел эти гнусные сети, он вел переговоры с французским послом, мосье Богарнэ, предлагая отдать Наполеону пол-Испании с условием, чтобы наследного принца возвели на трон. Да-с, сударь, это так.

— А вы послушайте людей, — возразил я. — Все до небес превозносят сеньора де Эскоикис, а о первом министре говорят только дурное.

— Зависть, сын мой, черная зависть. Все выпрашивают у него должности, чины, пребенды, а так как он может жаловать их только людям порядочным, вроде меня, большинство, естественно, недовольно и ропщет, но все же… Кто может отрицать, что он совершил множество благих дел, например, способствовал просвещению, учредил пансион для пажей развивал ботанику, основал агрономические школы, акклиматизационные сады, запретил хоронить покойников в храмах… Да разве перечислишь все его полезные реформы! Как бы их ни осуждали невежды, они достойны величайших похвал и, я уверен, получат признание потомства. Придет время, я тебе расскажу еще кое-что, тогда ты изменишь свое мнение, а если и нет, с годами сам поймешь. Знаю, что если бы я вышел на улицу с такими речами, мадридцы сразу потащили бы меня кой-куда, но, дружок, super omnia veritas[20].

— Поговорим лучше о другом, — сказал я. — Поглядите-ка на меня и попробуйте себе представить, что ваш покорный слуга, возможно, выхлопотал вам местечко.