Барчестерские башни - Антони Троллоп

— Все ясно! — воскликнул архидьякон.— Хитрый Тартюф! Он думает купить дочь, оказав услугу ее отцу. Он хочет показать, какой он влиятельный, какой добрый и как много готов сделать ради ее beaux yeux[19]. Да, все ясно. Но с нами ему не сладить. Мистер Хардинг,— сказал он с чувством, наклоняясь к собеседнику и сжимая его локоть,— вам, пожалуй, лучше совсем лишиться богадельни, чем получить ее такой ценой!

— Лишиться? Но ведь я ее уже лишился. И мне не нужно это место. Я обойдусь без него. Я отступлюсь. Я сейчас же пойду и напишу епископу, что я отказываюсь.

Он был бы только рад, если бы ему позволили избежать таким образом всех хлопот и неприятностей. Но этот исход не соответствовал намерениям архидьякона.

— Нет-нет! Ни в коем случае! — сказал доктор Грантли.— Богадельня останется за нами. Я в этом уверен. Но без помощи мистера Слоупа. В этом случае лучше ее лишиться. Однако мы ее получим назло ему. Эйрбин приедет в Пламстед завтра — вам следует поговорить с ним.

Они зашли в соборную библиотеку, которую барчестерские священники превратили в своего рода клубную комнату, где они писали проповеди, а иногда письма, и читали богословские труды, а иногда — газеты и журналы. Пожалуй, богословские труды реже покидали полки, чем могли бы предположить сторонние наблюдатели при взгляде на фасад здания. Там два союзника обсудили план дальнейших действий. Архидьякон написал епископу письмо, резкое, но в рамках приличий, в котором изложил права своего тестя на место смотрителя и выразил сожаление, что ему не удалось утром увидеть его преосвященство. О мистере Слоупе он вообще не упомянул. Затем они условились, что на следующий день мистер Хардинг поедет в Пламстед, и после долгих обсуждений архидьякон решил включить в это приглашение и Элинор, чтобы уберечь ее от ухаживаний мистера Слоупа.

— Неделя-другая покажет ей его в истинном свете,— сказал он.— И можно не опасаться, что мистер Слоуп явится за ней туда.

Элинор несколько удивилась, когда ее свояк вернулся и очень любезно пригласил ее поехать в Пламстед с отцом. Она поняла, что отец вступился за нее. И ради него она решила скрыть свое возмущение и приняла приглашение архидьякона. Однако она объяснила, что на следующий день приехать не сможет, так как приглашена на чай к Стэнхоупам. Она может приехать послезавтра, сказала она, с отцом, если он ее подождет, или одна.

— К Стэнхоупам? — сказал архидьякон.— А я и не знал, что вы так коротко с ними знакомы.

— Я и сама этого не знала до вчерашнего визита мисс Стэнхоуп. Но она мне очень нравится, и я обещала поехать к ним поиграть в шахматы.

— У них будут гости? — спросил архидьякон, все еще опасаясь мистера Слоупа.

— Нет,— ответила Элинор.— Мисс Стэнхоуп сказала, что они никого не ждут. Но она слышала, что Мери уехала на несколько недель, а ей говорили, что я люблю шахматы, вот она и заехала.

— Что же, это очень мило,— заметил бывший смотритель.— Правда, они больше похожи на иностранцев, чем на англичан, но это, вероятно, не мешает им быть хорошими людьми.

Архидьякон благоволил к Стэнхоупам и возражать не стал. Они решили, что мистер Хардинг отложит свой визит в Пламстед на один день и привезет туда Элинор с малюткой и нянькой.

Мистер Слоуп, бесспорно, стал в Барчестере важной фигурой.

ГЛАВА XIX

Барчестер при луне

У Стэнхоупов было немало причин для тревог и даже смятения, но их редко случалось увидеть взволнованными или озабоченными. Каждый из них обладал даром нести свою ношу без жалоб, не прося сочувствия. Они всегда искали проблеска солнца в окружающей мгле, а если не находили, то сносили сумрак с равнодушием, которое если и не было стоическим, то отвечало цели стоиков.

Старик Стэнхоуп не мог не понимать, что плохо исполнял свой долг и как священник, и как отец и, несомненно, с болью думал о том, в каком положении окажется его семья после его смерти. В течение многих лет он получал не меньше трех тысяч фунтов в год, и все же тогда у них не останется ничего, кроме десяти тысяч фунтов личного состояния миссис Стэнхоуп. Он не только тратил весь свой доход, но и наделал долгов. И тем не менее, его лицо редко омрачала забота.

Такой же была и его жена. Если она не баловала своих детей, то, во всяком случае, не мешала их радостям; она не сетовала на судьбу, не говорила о своих прошлых или будущих страданиях. Пока у нее была горничная, чтобы помогать ей одеваться, и великолепно сшитые платья, чтобы их надевать, ей ничего больше не требовалось. Такими же были и дети. Шарлотта никогда не попрекала отца грозящей им бедностью, как будто ничуть не печалилась, что так быстро превращается в старую деву, редко сердилась и, если судить по внешности, всегда была счастлива. Синьора не обладала столь легким характером, зато ей было свойственно стойкое мужество: она редко жаловалась, а своим близким — никогда. Хотя ее постигло несчастье, которое сломило бы дух любой другой красавицы, и у нее не было опоры в религии, она терпела молча, а упоминала о своей беде, только чтобы вызвать сострадание и восхищение мужчин, с которыми кокетничала. Что до Берти, его веселый голос и улыбка, казалось, свидетельствовали, что в мире нет человека беззаботней и счастливей его. Да так оно и было. Он не умел думать о грядущих бедах. Будущее тревожило его не больше, чем овцу тревожит уготованный ей нож мясника.

Эта беззаботность оставляла их очень редко. Но все же иногда в глазах отца вспыхивал гнев и лев глухо рычал, словно замышляя кровавую охоту. Иногда госпожа Нерони ожесточалась против всего человечества, больше обычного восставала против светских условностей и, казалось, готова была сорваться с причала и позволить бурному потоку своих чувств унести себя навстречу крушению и гибели. Впрочем, подобно им всем, она не знала настоящих чувств и не была способна на истинную страсть. Это ее и спасало. Небольшой расчет — и она отказывалась от задуманной эскапады, рассудив, что родительская вилла или даже церковный дом в Барчестере лучше, чем скитания по миру,

Жизнь они вели самую беспорядочную. Первым к завтраку обычно спускался отец, а за ним Шарлотта — чтобы налить ему кофе. Остальные же завтракали где, как и когда попало. Наутро после бесплодного визита архидьякона во дворец доктор Стэнхоуп вошел в столовую, грозно хмурясь; его седая грива дыбилась больше обычного, и он тяжело и часто дышал. В руке у него были вскрытые письма, и, когда в комнату вошла Шарлотта, он все еще читал их. Она, по обыкновению, поцеловала его, но он не обратил на нее внимания, и она поняла, что случилась какая-то неприятность.

— Что это значит? — вскричал он, бросая на стол письмо с миланским штемпелем. Шарлотта взяла письмо с испугом, но тотчас успокоилась, увидев, что это всего лишь счет их итальянской портнихи. Цифра была велика, но недостаточно велика для бури.

— Это счет за наши платья, папа. За полгода. Ведь нас трое, и наши туалеты, конечно, во что-то обходятся.

— Во что-то! — повторил он, глядя на сумму, которая в миланских лирах, бесспорно, выглядела чудовищной.

— Ей следовало адресовать счет мне,— сказала Шарлотта.

— Я был бы этому очень рад, если бы ты сама его и оплатила. Но я вижу, что три четверти приходятся на Маделину.

— Ведь у нее так мало развлечений, сэр,— заступилась за сестру Шарлотта, движимая искренней добротой.

— И у него, конечно, тоже! — сказал доктор Стэнхоуп, швыряя дочери еще одно письмо, в котором очередной Сидония учтиво просил отца уплатить пустячок — семьсот фунтов, причитающихся по векселю, выданному мистером Этельбертом Стэнхоупом и просроченному на девять месяцев.

Шарлотта прочла письмо, сложила его и сунула под поднос.

— Вероятно, у него нет иных развлечений, кроме как выдавать векселя ростовщикам! Он думает, что я заплачу?

— Конечно, он этого не думает,— ответила Шарлотта.

— А кто же, по его мнению, заплатит?

— По этому векселю можно и вовсе не платить без урона для честности. Ведь он получил какие-нибудь гроши.

— И пусть он сгниет в тюрьме? — осведомился отец.— Ведь исход, если не ошибаюсь, может быть только таким.

Доктор Стэнхоуп помнил законы времен своей юности, но его дочь, хотя и долго жила за границей, лучше знала нынешнюю Англию.

— Если его арестуют, сначала будет суд,— сказала она. Вот так, о великий род Сидония, мы, неверные, трактуем тебя, когда в час нашей нужды ты спасаешь нас грудами золота величиной со льва, а иногда заказами на вино и дюжину-другую несессеров.

— Как? Чтобы его объявили несостоятельным должником?

— Но ведь он и есть несостоятельный должник,— заметила Шарлотта, во всем любившая точность.

— И это — сын англиканского священника! — сказал отец.

— Не вижу, почему сыновья священников должны платить по векселям чаще других молодых людей,— сказала Шарлотта.