Заступа - Иван Александрович Белов

вернешь, не дашь нечистью обратиться и Сатане остатки жизни служить. Иона, узришь сегодня истинного врага, если вера с тобой – победишь, если нет веры – падешь. Еще не поздно уйти, никто не осудит.

– Не уйду. – Иона упрямо мотнул головой. – Боюсь спасу нет, и не скрываю того, но ежели отступлю – себя прокляну. С вами я, от начала и до конца.

Бучила пристально поглядел монаху в глаза. Всегда нравились люди с железом внутри. Вроде хлипок собой, голосок тоненький, пуглив, как зайчишка, а вон оно, твердо стоит и не своротишь ничем.

– Ну тогда начнем, помолясь, – кивнул Рух.

Лукерья, запинаясь и выставив руки перед собой, как слепая, дошла до иконостаса и тяжело бухнулась на колени. Слабый, надтреснутый голос заполнил церковь молитвой. Иона крутился рядом, не находя себе места. Бучила ждал. Ждал, сам не зная чего. Нечистый, скорее всего, явится сам, а уж кем окажется, остается только гадать. А гадать Рух не любил, все едино кому рога оббивать. Время густело во мраке, разбавленном зыбким пламенем свеч.

В полночь дверь вылетела, засов переломился соломиной, одна створка грохнулась на пол, вторая повисла на вывороченных петлях. С улицы пролилась дымная полоска лунного света, проложив дорогу из мира мертвых к миру живых. В церковь медленно вошла человеческая фигура, облепленная клочьями тьмы. Не ясно было, где кончался человек и начинался чернильный, удушающий мрак. Рух разглядел ссутуленного высокого мужика, полностью голого. Под кожей полночного гостя бугрились и двигались узлы и наросты, мятое лицо напоминало маску, содранную с чужой головы. Человек двигался рвано и хаотично, с трудом переставляя ноги и загребая руками перед собой. Тело покрывали рваные раны, в дыре на боку проглядывались ребра, левая половина лица была изорвана до кости. Лоскутья кожи закрывали вытекший глаз. Впереди себя человек гнал запах смерти, разложения и чего-то еще, чего Рух пока не сумел определить. Одно точно – в храм приперся заложный, поднятый из могилы ненавистью и злым колдовством. И тут Бучила понял, что за запах примешивался к привычному аромату ожившего мертвяка: от гостя разило демоном, горелой плотью, пламенем и дымом серных котлов. Тяжелая, страшная, опасная вонь. Рух понял, кто перед ним, ноги чуть повело. Из всех возможных паскудств выпала, естественно, самая паскудная. Клят, ну вот никогда не везло!

– Лукерья! – требовательно позвал гость скрипучим жужжащим голосом. – Муж пришел, Лукерья! Встречай!

Тьма исторгла человека на колышущийся свет десятка свечей. Иона дернулся навстречу, остановился и ахнул:

– Петр?

– Уже нет, – глухо обронил Бучила в звенящую пустоту. – Бес это, натянувший шкуру Петра, исчадие адово.

Руху разом открылась картина – резкие перемены в поведении Лукерьиного мужа, подлость, непомерная злость. Мог бы и раньше догадаться, дурак. Отгадка, как водится, на самом видном месте была.

– А ты, Заступа, умный. – Бес оскалился, показав на мгновение загнутые клыки.

– Давно в Петрушке сидишь? – осведомился Бучила.

– Давненько, – нечистый сладко зажмурился. – Дрянь человечишка был, мелкими страстишками душу, словно червяк древоточец, изгрыз. Я ему на ухо нашептал, он и открылся, без усилий я им овладел. Большие надежды на Петюнечку возлагал, здесь, в селе, развернуться негде было, подались мы с Петюней в Москву. А там подвел он меня, упился в говнину, в канаву упал, захлебнулся блевотиной, свиньи объели всего. – Бес жалостливо продемонстрировал изжеванную руку без пальцев.

– Ясно, – кивнул Бучила. – А без тела тебе в этом мире не жить, вернешься ни с чем, хозяин выдерет хвост. А тут невиданная удача – смертная баба от одержимого понесла. Петюня про то ни рылом не знал, а ты ведал своим поросячьим мурлом. Обычно семя бесовское ростков не дает, один шанс на тьму тем, и тот выпал тебе. Ребенок тот будет наречен Открывающий врата, и войско сатанинское хлынет в божеский мир, как предсказано в Кодексе Иезекииля. И тогда ты всем рискнул, стал ждать, когда разродится Лукерья, чтобы ребенка забрать, слабел, медленно увядал, но дождался. Все по-твоему вышло, одно не срослось: упырь, проклятый Богом и людьми, встал на пути. Жизнь полна иронии, не правда ли, бес?

– Встал на пути? – хохотнул нечистый. – Не льсти себе, кровопийца. Два дня Лукерье выгадал, кро-охотная помеха, заноза в заднице, не боле того.

Бес рванул руками плоть на груди, гнилая кожа треснула, выпустив волну гнили и протухших яиц. На пороге церкви в корчах рождался дьявольский мотылек, сдирая чужую шкуру омерзительным коконом. Вонища ела глаза, на пол хлынули потоки слизи, гноя и переваренных потрохов. Остатки Петьки Ратова опали осенним листом, а из них поднялась сухощавая, приземистая, аспидно-черная тварь. Пламя свечей отражалось на лоснящейся шкуре, с легким хлопком раскрылись и медленно сложились за горбатой спиной два кожистых полупрозрачных крыла, испещренных сеточкой вен. С узкой, как лезвие топора, башки злобно уставились крохотные черные лупала, две дырки вместо носа с шумом тянули застоявшийся воздух, в безгубой пасти, полной острых клыков, ворочался длинный, сочащийся вонючей жижей язык. Тварь потянулась, пощелкивая костями, перебрала загнутыми когтями и довольно выдохнула:

– Ух, хорошо.

Бучила невольно отступил на два шага назад. Бес засиделся в мертвом теле, ослаб, и это давало призрачный шанс. Опаснее врага Рух еще не встречал. Виданное ли дело, чтоб демон в церковь зашел? Теперь нечистый или заберет ребенка, или низвергнется в ад.

– Изыди, сатанинское отродье! – Иона храбро перекрестил беса.

– Куда лезешь, поп? – Демон кровожадно осклабился. – Бессилен твой крест, ибо Бога в тебе ни капельки нет. Знаю, на Лукерью давненько глаз положил, еще при муже живом. Мысли твои срамные читаю, монах. За грехи твои Бог покинул тебя, пусто внутри, одна чернь, оттого вчера я в душу твою с превеликой легкостью влез. Не душа, а душонка, тряпка гнилая, мой ты теперь и она моя.

– Не слушай беса, Иона, – предупредил Рух. – Ложь – первое оружие Сатаны.

Монах беспомощно взглянул на Бучилу, губы дрогнули.

– То правда, люба мне Лукерьюшка. Исповедь ее слушал, о жизни горемычной, о муже-тиране, о надежде, о Боге. Жалел поначалу, а потом прикипел, сна лишился, только и думал о ней. Грешен без меры, и веры во мне никакой.

Поп оглянулся на Лукерью. Баба продолжала читать, словно не видя и не слыша ничего вокруг.

– Снова сопельки распустил? Ну-ну. – Рух отошел в сторону и положил волкомейку на пол. Эх, не так все задумывал, да чего уж теперь…

– Заступа? – поперхнулся Иона. – Ты… ты… должон защищать, мы тут из-за тебя…

– Ты, значит, на попятную, в грехах каяться вздумал, а мне больше всех надо? – огрызнулся Бучила. – Не, поп, так не пойдет.

– Чтишь договор,