Черные алмазы - Мор Йокаи

Граф Лео расхваливал драматургу Нандори его пьесу, которую видел лет десять назад и которую безжалостно разругала критика. Это было первое произведение драматурга. Он и сам считал его неудачным. Последние, разумеется, лучше. И теперь ему казалось, что граф либо не видел других его драм, либо просто иронизирует.

И напротив, ученый Кинижи, желая показать барону Оскару, что ему известны выдающиеся заслуги барона в области спорта, беседовал с ним о ближайших скачках и расспрашивал, за какой приз он будет бороться. Стоящие вокруг гости отворачивались. Все знали, что Оскар продал своих скаковых лошадей из-за прошлогодних проигрышей и не занимается больше конным спортом. Теперь он только зритель.

Однако молодой репортер Какори чувствовал себя в чужом обществе без всяких стеснений и sans gene[78] болтал со всеми, кто ему только попадался. Тем для разговоров у него было с избытком — свежие сплетни. Господину с красивым орлиным носом, черты лица которого выдавали истинного вельможу, он рассказал о том, что теперь и в будайской крепости станут давать вечера, на которые будут приглашать венгерскую знать. «Неужели кто-нибудь туда пойдет?» — спросил вельможа. «Разве только граф Гвидо!» — «Ну, уж нет, я не пойду!» И тогда репортер понял, что ляпнул колоссальную sottise,[79] говоря с человеком, не будучи ему представленным. Кто знает, скольким людям, имена которых были ему неизвестны, он уже нагрубил вот таким же образом!

Граф Иштван, двоюродный брат графини Теуделинды, был начитанным и весьма образованным человеком, знакомым с произведениями всех поэтов мира. Именно поэтому ему казалось, что он прекрасно развлечет молодого сочинителя, неожиданно приобретшего популярность патриотическими стишками, если отведет его в уголок и заведет беседу о мировой литературе. Он цитировал ему Бернса и Шелли. Знает ли он «Fary Queen»[80] Спенсера? Считает ли он «Потерянный рай» Мильтона законченным произведением? Каково его мнение о школе Драйдена? Кого он любит больше, Вордсворта или Байрона? Видит ли он духовное родство между сагой Фритьофа и сказами Оссиана? Что он скажет о «Legende des siecles»?[81] Неужели этим произведением Виктор Гюго превзойдет Данте? Не жалко ли, что исчез «genre Amadis»?[82] Кому он отдает предпочтение из итальянцев: Тассо или Ариосто? Как он расценивает импровизации Метастасио? Каково его мнение о влиянии итальянской «comedia erudita»?[83] Известна ли ему арабская поэма Харири «Жизнь Антара» во французском переводе? А читал ли он в английском переводе индийскую «Сакунталу»? Особенно он допек поэта «Одиссеей», утверждая, что она намного прекраснее в греческом оригинале, чем в латинском переводе.

Бедный стихотворец все это время поджаривался на медленном огне, ибо не читал ничего иного, кроме своих стихов. Он, правда, был гениальным человеком, но, не считая собственных виршей, ничего не знал; поэтому, как только ему удалось освободиться от этой опасной rencontre,[84] он решил впредь, как гремучую змею, обходить графа, столь ненасытного в любви к науке.

Но больше всего, пожалуй, не повезло тем, кто удостоился чести быть представленным графине Ангеле Бондавари.

Графиня Ангела — совершенная красавица.

Дед графини Ангелы выдающийся политический деятель, его имя окружено ореолом. Это и хорошо и плохо.

Во всяком случае, простой смертный из мира lateiner,[85] когда его представляли молодой красавице графине и он обменивался с ней несколькими фразами, считал вполне естественным завести разговор о ее дяде, князе Тибальде Бондавари, и, как водится, поинтересоваться его здоровьем.

Графиня Ангела тут же замолкала, холодно выслушивала представленного ей человека, пока у того не иссякала тема разговора и он не отходил от нее. Больше от графини он не услышит ни слова.

Иной раз даже у ученого мужа сжималось сердце, когда эти прекрасные очи, минуту назад сиявшие приветливой улыбкой, вдруг начинали излучать ледяной холод.

Графиня Ангела — идеал красоты, мы уже говорили об этом и не устанем повторять и вновь и вновь изумляться. Чистое благородное лицо с совершенными, античными чертами; нос прелестной формы, тонко очерченные губы, длинные стрелы бровей и бросающие тень ресницы, прикрывающие глаза богини. Когда эти очи сверкают или прячутся, кажется, что они черные, и лишь когда их осеняет улыбка, видно, что они синие. Густые темно-каштановые волосы с золотым отливом. И в лице, и в фигуре разлито сознание собственного очарования, ощущение того, что она является центром некоего мира и своим положением удовлетворена. Ей известно, что красота — это власть!

Но почему же эти прекрасные очи бросают ледяные взоры на несчастного пришельца, который в качестве вступления к беседе с графиней Ангелой Бондавари находит естественным и уместным упомянуть о заслугах князя Тибальда Бондавари?

Разумеется, высший свет об этом знал. Но мир lateiner не знал. А дело было просто. Князь Тибальд свою единственную внучку графиню Ангелу хотел выдать замуж за немецкого князя Зондерсгайна. Графине Ангеле это не понравилось. Поэтому они с дедом рассорились, и Ангела дала обет никогда больше не разговаривать с князем Тибальдом, а так как графиня Теуделинда как раз в это время открыла дом в Пеште, графиня Ангела приехала к тетке, осталась у нее и с тех пор даже не вскрывала писем, которые ей писал дед.

Это тайна. Всем людям из общества она известна, но они хорошо умеют хранить свои тайны, и ни одна из них не просачивается во внешний мир. Друг с другом они общительны, но с посторонними все «know-nothing»,[86] как исконные янки.

У господина аббата Шамуэля возникла удачная мысль придумать какое-нибудь общее развлечение для разнородного общества. Одними разговорами не проживешь.

На подобных собраниях в одном зале размещались молодые девушки, в другом — мужчины, в третьем — замужние дамы, словно все они составляли отдельные классы в соответствии с полом и возрастом.

И вот начали устраивать концерты, поэтические чтения и научные доклады. Это сразу оживило общество, сблизило «чужаков». Они виделись и на репетициях; одетые не для роскошного бала, осмеливались пожимать друг другу руки. Запоминали имена друг друга. Даже на улицах стали друг друга узнавать. И радовались встречам. Потом появились и темы, на которые они могли беседовать с обоюдным удовольствием.

Все же — истины ради надо признать — к полуночи концерты, доклады, любительские спектакли заканчивались, ученые, художники, поэты находили, что пришло время расходиться по домам, и члены высшего общества оставались в одиночестве. И как же прекрасно себя чувствовали и те и другие! И те, что пошли по домам, и те, что остались.

Лишь тогда начиналось настоящее веселье. Молодежь танцевала, старики играли в вист, тарок, и так до утра.

Если бы ученые, артисты и поэты не ушли, они занимались бы тем же! Зачем же они уходили? Они тоже могли бы участвовать во всех развлечениях, но все это было не для них. Им было лучше уйти домой.

Аббат Шамуэль прекрасно умел создавать рекламу. Когда в доме графини Теуделинды должен был состояться какой-нибудь примечательный доклад, все задолго узнавали об этом. Отец Шамуэль рассказывал обществу о жизни артиста, писателя, ученого, скрипача или мастера на все руки, чтобы члены общества знали, о чем говорить с героем вечера.

Трех дней, оставшихся до вечера графини Теуделинды, оказалось достаточно, чтобы прошлое Ивана Беренда стало всем известно до мельчайших подробностей и до начала доклада можно было посудачить о нем.

«Правда, что он круглый год живет на дне каменно-угольной шахты?» — «И моется только в новолунье?» — «Parbleu![87] Сейчас как раз последняя четверть!» — «Он еще ни разу в жизни не разговаривал с женщиной». — «Он общается только с зубами мамонтов». — «В его докладе будет четыреста пятьдесят греческих, латинских, арабских и еврейских слов!» — «Правда, что он ради эксперимента сжег у графини Теуделинды бриллиант в три карата, который стоил восемьсот форинтов?» — «В нем было четыре карата, и стоил он тысячу пятьсот форинтов».

— «Ему это нетрудно, ведь он сам умеет делать алмазы».

— «Неужто умеет?» — «И никогда ничего не ест, кроме чеснока». — «Может быть, он хотя бы сегодня воздержится?» — «Он будет что-то делать с электрической машиной».

— «Музицировать на ней?» — «Да нет, он нас всех наэлектризует!» — «О, это и в самом деле весьма необходимо». — «А будет неплохо, если он поставит дряхлого барона Штефи на изолятор, на котором волосы у людей от электризации становятся дыбом; парик у барона мигом улетит».

— «А где эта дьявольская машина?» — «Вон там, за книжными полками, но до нее нельзя дотрагиваться: дотронешься, сразу рот скривится, да так кривым и останется».