Человек без собаки - Хокан Нессер

— Он был сильно пьян в этот вечер? В понедельник?

— Нет, пьяным он не был. Может быть, совсем чуть-чуть.

— В котором часу он исчез?

— Сказал, что выйдет размяться и покурить. Примерно в полпервого — думаю, так.

— И после этого вы его не видели?

— Нет.

— И он был слегка пьян?

— Хорошо, давайте сойдемся на этой формулировке. Был слегка пьян.

— А вы что пили?

— Немного пива… Потом вино к мясу. Глоток виски.

— Вы тоже были слегка пьяны?

— Нет.

— Чуть-чуть?

— Ну, может быть… А что, это запрещено?

— Вовсе нет. Просто… вы говорили с Робертом больше, чем все прочие. Выходили на улицу, как сказала ваша мать. О чем вы говорили на улице?

— Он был… да, я бы сказала так: он был подавлен. К тому же он допустил бестактность по отношению к матери.

— Бестактность? В каком смысле?

— В общем, ничего особенного. Просто неуклюжее высказывание. Мы все договорились, что не будем даже упоминать про его оплошность в этом телешоу. А ему показалось, что это оскорбительно — все, видите ли, делают вид, что ничего не случилось. Кто я для них? Пария? Изгой? И тут он немного нахамил.

— Когда вы вышли, вы обсуждали именно этот эпизод?

— Да.

— Вы посоветовали ему успокоиться?

— Нет… не совсем. Я не осуждала его и не воспитывала. Мне было его жаль. Я чувствовала, что ему необходимо кому-то выговориться.

Гуннар Барбаротти задумался. Замечательное изобретение — телефон, сплошь и рядом незаменимое… но и предательское в каком-то смысле. Сейчас он ничего бы так не желал, как сидеть с Кристиной Германссон за столиком с чашкой кофе в руке.

— Ну хорошо, — сказал он. — Подумайте, не коснулись ли вы чего-то в вашем разговоре, что могло бы хоть как-то… пролить свет на его исчезновение?

Он мысленно выругался. «Пролить свет» — что за убогое клише….

Она глубоко вдохнула и задержала дыхание. Потом последовал тяжкий долгий выдох — даже телефон не мог дать поводов для другого толкования.

— Нет, — твердо сказала она после паузы. — Я уже старалась… все время этим занимаюсь… вспомнила чуть не каждое слово в нашем разговоре. Поверьте мне, ни намека, который мог бы пролить свет…

Вот опять, поморщился Гуннар. Получите сдачу.

— Ни намека, — продолжила она. — Я в полном отчаянии… вы должны меня понять. И главное, оба… И Роберт, и Хенрик… это…

Она внезапно расплакалась.

— Простите меня, — сказал он в пустоту.

Она куда-то исчезла. Барбаротти смотрел на неослабевающий снег и ни о чем не думал. Разве что о волках. Что-то в этом апокалиптическом снегопаде напомнило ему о волках.

— Извините. — Кристина вновь взяла трубку. — Мне очень трудно… со всем этим жить. У вас ведь никаких новостей нет?

— Пока нет. Нас, к сожалению, подключили довольно поздно. Роберт исчез в ночь на вторник, а в полицию позвонили только в среду вечером, когда стало ясно, что пропал еще один человек. Почему же так долго тянули с заявлением?

— Не знаю… Наверное, все решили, что Роберт… ну, что Роберт просто скрылся от любопытных глаз. Пошел к какому-нибудь старому приятелю в Чимлинге — понял, что ему не выдержать эту семейную пытку. В таком случае его можно понять.

— А вы сами… вы тоже так думали?

— Наверное.

— Знаете ли вы хоть кого-нибудь из старых знакомых Роберта в Чимлинге?

— Нет. Мы с мамой уже говорили об этом. Никого не вспомнили… и ведь прошло уже почти четыре дня!

— Мы проверим и эту версию, — пообещал Барбаротти. — И все же не совсем понятно: почему не заявили в полицию сразу?

— Не знаю… — В трубке послышался странный звук, похожий на судорожный всхлип. — Я и в самом деле не знаю.

— Ну, хорошо. Успокойтесь. Давайте перейдем к Хенрику, вашему племяннику. О чем вы говорили с ним?

— О чем угодно.

Блестящий, находчивый ответ, подумал Барбаротти.

— А все же?

— О чем… ну, например, как он себя чувствует, вылетев из родительского гнезда. Он же поступил в университет в Упсале… как он приноровился к студенческому быту… ну и так далее.

— У вас хорошие отношения с племянниками?

— Думаю, да. Мы всегда любили друг друга.

— И с Кристофером тоже?

— Конечно.

— Но говорили вы в основном с Хенриком?

— Да… Кристофер начал клевать носом и пошел спать… минуточку… думаю, без четверти час.

— Значит, остались только вы и Хенрик?

— Да. Мы посидели еще минут пятнадцать, и я пошла в отель.

— И эти пятнадцать минут вы беседовали с Хенриком?

— Да… Примерно пятнадцать. Я не смотрела на часы… но нет, не больше пятнадцати минут.

— Понятно… что за разговор был? Что-то, что могло привлечь ваше внимание? Я имею в виду сейчас, в новом, так сказать, свете.

— Нет… не думаю… лекции в Упсале… немного повспоминали время, когда они с Кристофером были совсем маленькими… что-то в этом роде.

— Спасибо. Значит, этот разговор происходил в ночь с понедельника на вторник. А что было на следующий день? Вы как-то пересекались с Хенриком?

— Почти нет. Это же был, так сказать, знаменательный день у папы и Эббы… нет, в этот день мы почти не разговаривали.

— Какое у него было настроение? Он был весел? Грустен? Задумчив?

— Настроение… у него было хорошее настроение. Уронил какую-то фразу — в том смысле, что в Упсале веселей, чем дома.

— Он не рассказывал, есть ли у него девушка?

— Нет… кажется, нет… почти уверена, что нет. Эбба, сестра, упоминала что-то о девушке по имени Йенни, но сам он ничего не говорил. Скорее всего, ничего серьезного.

— Но он не выглядел подавленным?

— Подавленным? Нет, я бы не сказала… Серьезным — да, но он всегда был очень серьезным. А почему вы спрашиваете?

— Значит, вы не припоминаете ничего такого, что могло бы объяснить его исчезновение?

— Нет.

— И он ничего не говорил о своих планах?

Она опять вздохнула:

— Прошу вас… я ведь думаю про эту историю и днем и ночью. Если бы что-то мне показалось странным, я бы тут же нашла вас сама. Но я в таком же неведении, как и все. Все эти три ночи я фактически не сомкнула глаз…

— Когда вы с мужем уехали в Стокгольм?

— Когда мы… что? А, ну да… У мужа были дела в Стокгольме, так что мы уехали в среду рано утром. Около восьми.

— То есть вы не знали, что Хенрик исчез?

— Нет. Мы узнали от мамы — она позвонила после ланча. Я никак не могла поверить, что это правда.

Наверняка, подумал Гуннар Барбаротти. Готов подписаться — я и сам до сих пор не верю, что это правда. И никто бы не поверил.

— Благодарю за ценные сведения, — произнес он дежурную фразу. — Но мне хотелось бы поговорить с вами лично. И не только с вами, а и с вашим мужем. Когда вы могли бы найти такую возможность?

Они перебрали несколько возможных вариантов и остановились на вторнике. Третий день Рождества.

Если ничего серьезного за это время не случится, подчеркнул он, прощаясь.

Накануне Барбаротти попросил подготовить список знакомых Роберта в Чимлинге, и, когда он в полдень появился в доме на Альведерсгатан, Розмари протянула ему аккуратно сложенный листок.

Там было четыре имени.

Инга Йоргенсен

Рольф-Гуннар

Эдельвик Ханс

Петерссон

Черстин Валландер

Женщины — его бывшие подружки, мужчины — приятели по школе, пояснила Розмари. Все они живут в городе, и если инспектор считает, что в этом есть смысл…

Положа руку на сердце, он так не считал. Но вслух, понятно, не сказал — да, конечно, тщательно все проверим. Розмари даже нашла лист из старого гимназического каталога со списком всего класса Роберта, осталось только приступить к работе.

Он сунул оба листа в портфель и мысленно прикинул: здесь работы для двоих-троих сотрудников на две-три недели. Но пусть решает Асунандер. Это его епархия.

Он поблагодарил госпожу Германссон и попросил разрешения поговорить еще раз с Кристофером Грундтом. После вчерашней беседы возникли, знаете ли, несколько вопросов, а мне не хочется упускать ни малейшей детали…

Ни одна деталь не должна быть упущена, согласилась Розмари. Если вы не возражаете, поднимитесь к нему наверх. Ко мне приехала погостить подруга, да и вся семья Эббы еще здесь, так что внизу вам могут помешать.

Замечательно. Наверху — значит, наверху.

Нормальный четырнадцатилетний подросток. Впрочем, у Гуннара Барбаротти было довольно смутное представление, как должен выглядеть нормальный четырнадцатилетний подросток. Несколько лет назад он работал в группе по делам несовершеннолетних, но это было несколько лет назад. А сейчас все меняется прямо на глазах. Где-то он читал, что в этом возрасте подростки наиболее прямолинейны: они точно знают, что морально, а что аморально, что хорошо, а что плохо, что правильно, а что неправильно. Правда, действовать в соответствии с этими принципами они, как правило, не решаются, а потом границы размываются, и мир становится не таким черно-белым.