Подменыши - Игорь Малышев

Ты сдуру два месяца непрерывно пропускал через себя весь этот хаос из крови и ужаса. Страх стал твоим единственным проводником в мире. Причём даже не настоящий страх, а виртуальный, киношный, телевизионный.

— Я выгляжу таким напуганным? — спросил Сатир.

— Ты даже представить себе не можешь…

— Хорошо, может быть всё оно так и есть, как ты говоришь, — неохотно согласился он. — Допустим, ты всё разложила по полкам и разложила правильно. А делать-то мне что? Что мне делать прямо сейчас, сию секунду? Мне, забитому и перепуганному?

— Возьми любой свой страх и рассмотри его так близко и внимательно, как это только возможно. Может быть, поймёшь, что делать. А лучше всего дай страху реализоваться каким-нибудь образом и посмотришь, что получится.

— Это страху смерти-то?

— А смерти нет! — она повернулась к Сатиру, прижалась к нему лицом, и он почувствовал, даже почти увидел кожей на её узкоглазой физиономии знакомую хитрющую улыбку. — Нет! Представляешь?! Вот всё есть, а смерти нет!

Утром за окном пошёл снег и город закутался в белое, то ли, как в саван, то ли, как в подвенечное платье. Москва спрятала под дарованной небом чистотой всю грязь и гадость, в одночасье став светлей и чище. И, несмотря на то, что над городом висела непроницаемая толща туч, верилось, что если прорваться сквозь неё ввысь, то увидишь солнечную корону, светлую и чистую, нерушимо сияющую в холодном синем небе. Верилось, что солнце вечно, незыблемо и красиво.

Сатир вылез из ванной, подошёл к окну, дохнул на стекло, как вчера Белка. Долго смотрел на проступившую на стекле надпись «смерти нет!». Когда она исчезла, он подышал снова и опять смотрел на привет от человека, не по фильмам знающего, что такое смерть.

На следующий же день Сатир завязал себе глаза красным платком и решил, что не снимет его, пока не поймёт, страшно ли остаться слепым. Он ходил по квартире, держась за стены, всех, с кем встречался, хватал за руку, тут же безошибочно определяя, кто стоит перед ним.

Через несколько дней Сатир начал привыкать к слепоте и ужесточил условия эксперимента. Он решил оглохнуть, чтобы ещё сильнее изолироваться от внешнего мира. Сатир вставил в уши кусочки ваты и попросил Эльфа залить их воском.

— Античный рецепт, — говорил Эльф, глядя как мутные капли с оплавляющейся свечи падают на вату, белеющую в ушах Сатира. — Упоминается то ли в Одиссее, то ли в легенде об аргонавтах. Результат гарантирован. Давай другое ухо.

Сатир перевернулся.

— Ну что ж, — сказал Эльф прежде чем начать. — Прощай, друг, больше ты меня не услышишь.

— Пока! — попрощалась Белка.

— Пишите мне письма по системе Брайля, — отозвался Сатир.

— Не потеряйся там, внутри себя, — попросила Серафима, и Эльф залил воском второе ухо.

Когда операция была окончена, Сатир медленно и немного неуверенно встал с пола, на котором лежал всё это время, повертел головой, прислушиваясь, подошел на ощупь к окну, постучал по стеклу.

— Крикните мне что-нибудь на ухо, — попросил он.

— Слышишь меня? — крикнула Белка.

— Что-то всё-таки доносится, ну да ладно, и так сойдёт. Кстати, разговаривать я тоже больше не буду.

Эльф внимательно посмотрел на Серафиму.

— Всё, что не может убить меня, делает меня сильней. Свобода или смерть, — сказал он, зная, что Сатир его всё равно никто не услышит.

Белка и Эльф выходили из кухни с таким же чувством, с каким уходят последние техники с космического корабля, оставляя космонавта в одиночестве на пороге старта в чёрные ледяные глубины Вселенной, не зная, увидит ли его ещё когда-нибудь.

Потоки ужаса, рвущиеся изнутри, захлестнули Сатира. Тишина и темнота разбудили в нём все потаённые страхи.

Временами ему чудилось, что к нему тянутся острые крючья, или что вокруг него пустота и он стоит на крохотном островке, балансируя над пропастью, или что вокруг него орды маленьких пираний, которые сейчас набросятся на него, или что сверху на него опрокинули ковш кипящей смолы и она через мгновение прольётся на него, проглотит голову, выжжет глаза, спалит волосы и потечет вниз, стаскивая с черепа изжарившуюся кожу. В такие часы Сатир не мог шевельнуть ни рукой не ногой, лишь издавал от страха нечленораздельные звуки, похожие на хриплое карканье, от которых Ленка вздрагивала и жалась к Тимофею.

Временами ему казалось, что он действительно ослеп и оглох и никогда больше не увидит света, не услышит ни человеческой речи, ни музыки. Не увидит, как капли дождя падают на озёрную гладь, выбивая крохотные водяные столбики, как вырывается из зарослей цветущего терновника вспугнутый дрозд, как ветер поднимает в мае метель из лепестков дикой груши, как встаёт над землёй яркая и трепещущая, будто живая, радуга, как бьётся в ладони литой бронзовый карась, как падающая звезда чертит голубоватый штрих по черному, словно огромный зрачок, августовскому небу, как Белка встряхивает вороными спицами азиатских волос, как проступает нежданная радость на вечно юном лермонтовском лице Эльфа. Больше смерти он боялся, что не услышать ему уже никогда, как гортанно урчит острога, вспарывая воду, как осторожно шуршат мыши в свежем сене, как засыпая свистят в ночной траве перепела, как осыпаясь потрескивают угли догоревшего костра, как Белка играет «Bohemian ballet», как шуршит ветер, перебирая ветки сосен усыпанных похожими на маленькие ананасы шишками, как умиротворённо грохочет где-то вдали гром после ливня, как плещется у корней прибрежных лозинок нерестящаяся рыба, разбрасывая по песку янтарные икринки.

Сатир мог часами стоять посреди кухни, опустив руки и склонив голову набок, словно прислушивался к чему-то. Вся фигура его была в постоянном лёгком напряжении, как будто в любую секунду он мог прыгнуть или ударить. Пальцы шевелились, как щупальца кальмара или осьминога. Крылья носа подрагивали, делая Сатира похожим на настороженного коня, привязанного к дереву посреди глухого ночного леса, когда со всех сторон слышатся шорохи и потрескивания и кажется, что где-то среди черных кустов мерцают желтые волчьи глаза, а убитый хозяин лежит рядом со стрелой в спине и кровь пропитала его одежду, распространяя сырой тревожащий запах.

Иногда Сатир начинал медленно кружиться, издавая тихий низкий гул, словно летящий пчелиный рой. Он поднимал вверх руки, раскачивался, непонятный и страшный, словно уже и вовсе переставший быть человеком.

Эльф и Белка часто приходили к затворнику и подолгу просиживали рядом с ним, думая о том, что происходит с Сатиром сейчас, по каким дорогам идут его мысли, в какие запертые двери он сейчас стучится и что за ними увидит. Странно было смотреть на него. Он отличался от них самих, как отличается метеорит от обычного придорожного булыжника. Было в нём что-то такое запредельное и нездешнее, что им становилось страшно за него и себя.

Они оставляли ему на столе хлеб и воду, чтобы не искал их по всей кухне. Сатир ел мало, не чаще одного раза в сутки и неизменно оставлял после себя множество крошек и капель, которые Белка аккуратно убирала, стараясь остаться незамеченной для затворника.

Пока Сатир блуждал по неведомым тропам внутри себя, в квартире шла тихая размеренная жизнь. Белка учила Тимофея читать, писать, считать и драться. Эльф рассказывал мальчишке всё, что знал из истории древнего мира, которая того до чрезвычайности заинтересовала. Ребёнок, открыв рот, слушал о построении пирамид, завоеваниях Александра Македонского, плавании аргонавтов, восстании Спартака, возникновении и гибели Римской империи. Вскоре Тимофей уже сам мог кому угодно рассказать о древней Спарте, первых олимпийских играх, подвигах Геракла, Пунических войнах и убийстве Юлия Цезаря. Кроме того, Эльф научил Тимофея ходить на руках, садиться в позу «лотоса» и закидывать ногу за голову. Поскольку больше делать было нечего, мальчик учился охотно. И ещё, ему, похоже, очень нравилось, что с ним просто кто-то возится, кто-то уделяет ему внимание. Он уже отвык от этого.

У этой «школы» была одна интересная особенность. Занятия в ней проводились только в пасмурную погоду. В солнечные дни Белка, Эльф, Тимофей и Ленка одевали всё самое тёплое, что у них было, и шли гулять. Карантин в три месяца, который они установили сами себе, рассчитывая, что милиция за это время о них забудет, прошёл и у «пленников» появилась долгожданная свобода в перемещениях.

Проснувшись утром, они первым делом смотрели в окно и если видели клочок чистого неба и стену дома напротив, освещённую ярким зимним солнцем, то наскоро завтракали и гурьбой, толкаясь и смеясь, вываливали за дверь. Потом доезжали да какой-нибудь северной станции метро и отправлялись на юг, стараясь всё время идти в сторону солнца. Улицы, на которых можно было бы постоянно держать перед глазами светило, попадались нечасто и друзьям приходилось всё время лавировать в поисках подходящей. Иногда огненный шар едва выступал над чернеющими кромками крыш и тогда Белка с Эльфом вставали на цыпочки, чтобы почувствовать на лице его слабый, и оттого такой ласковый свет. Тимофей, глядя на старших, смеясь подпрыгивал вверх, чтобы тоже ухватить немного скудного тепла. А когда он уставал, Белка и Эльф брали его за руки и поднимали вверх. Снег искрился мириадами огней, глаза друзей счастливо щурились, Белка толкалась и ставила подножки, мороз грубыми вязаными рукавицами докрасна натирал щёки и носы. Шли не очень быстро, так чтобы не отставала хромающая Ленка, которую на верёвочном поводке вёл Тимофей.