Саша Черный. Собрание сочинений в 5 томах. Т.3 - Саша Черный

— Слыхали? Газета большевиков в Париже затевается.

— На каком языке?

— На совнархозном. Три трехэтажных слова обрежут, в два пальца свистнут — вот тебе и язык. Вверху «серп и голод» для украшения фасада.

— Кому же это здесь нужно?

— Кусиковым, должно быть. Не на заборе же писарские куплеты писать. В Париже это воспрещено… Да и для рабкоров вроде санатория будет: поврет с месяц, синяки подлечит, а на смену следующий. И безопасно, и назад с копейкой поедет.

— Сменобреховцы… Одно «Накануне» съели, слопают и второе, — разве им мужицких остатков жалко? Кто же у них в главредакторы намечается?

— Савинков, говорят, просился, да не пустили. Очень уж у него выражение лица стало меланхолическое за последнее время… «Возвратного» тифа боятся.

* * *

— С Новым годом!

— Это с каким же?

— Как с каким? С двадцать пятым…

— Так это по новому стилю старый год прошел, а теперь по старому новый наступает.

— Ну, знаете, при моих доходах я два раза не праздную. И вообще Новый год — рестораторский предрассудок. Выдумали, черти, чтоб тираж зубровки поднять.

— Как же так, без праздников? Мрачно уж очень…

— А вот когда я новое пальто куплю, тогда у меня и Новый год будет. Чему мне сегодня в старой драповой кацавейке радоваться? Летосчисление — вещь условная: вот я его от нового пальто и буду вести.

* * *

— Десять франков за детскую книжку?! Возмутительно.

— Позвольте, Анна Ивановна. Забудьте на мгновение, что я приказчик и что мы в книжной лавке. Скажите мне, как доброму знакомому: что стоят ваши чулки?

— Не понимаю. Сорок франков. Но почему вас это интересует?

— Как часто вы их покупаете?

— Не понимаю. Два раза в месяц. Но почему это вас интересует?

— Так. Два раза в месяц по сорок франков — это дешево. А раз в год для своего ребенка десять франков за книжку — это дорого? Очень хорошо…

— Не понимаю… Как можно сравнивать: шелковые чулки с детской книжкой?! И потом, позвольте вам заметить, я даже добрым знакомым вторгаться в свою частную жизнь не позволяю… Слышите? А вам — наказанье: теряете хорошую покупательницу… В прошлом году ничего не купила — и в этом не куплю!

* * *

— Этика… Важное кушанье ваша этика! Где вы проведете границу между коммерцией и спекуляцией? Ась? До какого процента — честно, а с какого — нечестно? Где начинается свинья и где кончается ангел? Человечество сейчас, милый мой, применительно к новой метафизике разделяется на две категории: одни спекулируют, а другие… им завидуют. Вас тошнит? Выпейте содовой воды…

* * *

— Вот все не верил, а теперь верю.

— Почему же?

— Есть у меня такой показательный микроб. Знакомый мой, буржуй трехобхватный, третий уже год в Берлине с большевиками все какие-то дела вертел. Клей они ему из костей расстрелянных продавали, черт их знает… Письма он ко мне все писал — под голое свинство идеологические подпорки подставлял. Я, мол, не понимаю, да я, мол, отстал: родину-де нельзя на произвол стихиям бросать… Мода у них такая гнусная пошла: гвоздь в Христа вобьет, а сам плачет да о пользе человечества кричит. И все, конечно, по новому правописанию. Старый человек, не привык, — и до того с разгону перестроился, что и мягкий знак упразднил.

А теперь, извольте: о красных делах — молчок, правописание старое, да так на ять нажал, что где и не надо ставит, — о Европе даже вспоминать стал: когда же она порядок наведет?.. Уж, верьте мне, примета старая: крысы с корабля бегут — ждать недолго.

<III>

— Куда уезжаете на лето, Анна Петровна?

— Никуда. Помилуйте, какой в пансионах отдых? Хозяйки — гадюки, стол — мерзость, жильцы — ломаются… Живешь, как под стеклянным колпаком… Сплетни, флирт, спирт, дорого, неуютно!.. Впрочем, что я вам расписываю. Вы ведь сами пансион терпеть не можете.

— Нет, почему же. Бывают образцовые пансионы, очень образцовые. С хорошим обществом, с интеллигентной хозяйкой, со столом исключительно на сливочном масле, с культурным флиртом, с бриджем… Как же можно так огулом критиковать?

— Да? Странно, как меняются взгляды. Где же вы такое чудо нашли?

— Я… не нашла. Я, видите ли, сама пансион открываю.

* * *

— Господи, сколько у вас пакетов!

— Чай!

— Да у вас тут кило пять… Куда вам столько?

— И еще столько закуплю! Что вы с луны свалились?! Ведь в Китае же революция…

* * *

— А ну-ка, Павел Иванович, угадайте, откуда это:

«Верно, что сыграв миллионы ролей, одна трудней другой, я уже стану близко в Кормилу Режиссуры, пока искушенный в мастерстве вселенской игры, не сопричащусь Режиссерской Власти, соединившись навеки ипостасью Театрарха в одно неразрывно достойное Целое…»

— Ну и загнул! Судя по языку, наш бывший штабной писарь, Иван Опопонаксов, писал.

— Почти угадали. Евреинов. Журнал «Театр». № 1.

— А вы уверены, что это не псевдоним нашего писаря?

* * *

— Ну, как ваш французский язык поживает?

— Ай, оставьте! Только что научился в Варшаве по-польски — переехал в Берлин. Заговорил по-немецки — черт понес в Милан. Почти изучил итальянский — попал в Париж… Прямо как футбольный мяч! Так я уже теперь сразу сел за португальский.

— Почему за португальский?

— Очень просто. Скоро придется переезжать в Голландию, так я на всякий случай решил изучить португальский.

* * *

— Ритм великое дело… Первое время тяжело, а потом пятка работает с точностью метронома… А главное — правильно чередовать глубокое вдыхание и выдыхание, — тогда скользишь по полу с легкостью конькобежца.

— Простите, профессор, разве вы поступили в балет? В вашем возрасте?!

— Какой балет! Полы натираю, батенька… Не знали? Пять франков — обыкновенный пол, десять — запущенный. Запишите на всякий случай мой адрес…

* * *

— Подумываю я, друг, эмигрантскую баню открыть. Книжноколониальные лавки, кабаре эти с бродячими собаками — пробовано, перепробовано. Месяц в барышах, а год в шишах. А баня дело новое, эмигрантскую душу зацепит. Тут тебе и квас, и газетка, и шашки… Граммофон пущу: «Из-за острова на стрежень…» На манер клуба. Почитал, поспорил, а потом пожалуйте на полок под веничек… Русское дело — валом все повалят!

— А банщиков где ж возьмете, Иван Спиридонович?

— Эко дело! Мало ли приватных доцентов по редакциям околачивается… Их и приспособим.

<1924–1925>

ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ (САТИРА В ПРОЗЕ)*

Профессор Иван Петрович Рябчинский из напитков употреблял только чай — и то слабый. Не по толстовству, не по принципиально-моральным мотивам, а просто так, по полному безразличию к крепким напиткам.

Скандалов не выносил ни левых, ни правых, и, если на каком-нибудь эмигрантском диспуте шалый оппонент начинал обкладывать предыдущего оратора сверхпарламентскими терминами, Иван Петрович, досадливо морщась, вставал и, конфузливо наступая на чужие мозоли, пробирался к двери.

К флирту был тоже безразличен: какой уж в беженской жизни флирт. И годы не те, и на такси свободных франков не было, а главное, характер у профессора был во всех смыслах безалкогольный. Жил кротко. Днем, поджав под стул ноги, работал в квартирном бюро, вечером одиноко гулял вдоль набережной Сены и для услаждения души все представлял себе, что это не Сена, а Нева…

* * *

Но однажды в столовке, доедая холодные макароны, Иван Петрович был неожиданно и горько потрясен. За соседним столиком незнакомые мужчина и дама говорили о нем, о Рябчинском.

Сначала дама:

— Вы говорите Рябчинский? Это, должно быть, тот, харьковский… Профессор? Алкоголик? Ну да, конечно, он. Жену продал в Константинополь, открыл там игорный притон, а потом, когда турки его выгнали, переехал в Берлин. Сошелся с племянницей. Скандалист отчаянный, его больше недели ни в одном пансионе не держат. Ни одной горничной прохода не дает. Напьется и в одной сорочке на балкон выходит… Мило?! А?.. Кончит тем, что его и из Берлина выкинут.

Потом мужчина:

— Гнус! И подумать только, что по таким вот субъектам иностранцы судят об эмиграции… А еще интеллигент! Профессор уголовного права… Хорош пример для подрастающего поколения!

* * *

Профессор явно ощутил на резиновой слизи макарон привкус хины. Он встал, посмотрел на багровое от вина, похожее на плевательницу лицо мужчины, назвавшего его «гнусом», на его даму — гусеницу с рыжим войлоком на голове, — подошел к их столику и хрипло спросил:

— Простите. Вы говорите о профессоре Рябчинском?

— Да. — И чета недоуменно переглянулась.

— О развратнике, алкоголике, продавшем жену в Константинополе, содержавшем там игорный притон и выходившем потом в одном белье в Берлине на балкон, о профессоре уголовного права Иване Петровиче Рябчинском?