Повседневная жизнь Европы в 1000 году - Эдмон Поньон

Как бы то ни было, аббат, отметив такое, что почти все монахи используют для своих постелей ткани сверх тех, что разрешены уставом в качестве покрывал, приходит к следующему заключению: «Я разоблачил перед вами то, что происходит. Скажите, хотите ли вы запретить это?» И добавляет: «Об остальных необходимых изменениях мы поговорим на наших специальных собраниях». Стало быть, существовали и другие нарушения монастырской морали, в подробности которых аббат не счел нужным вдаваться на соборе. И архиепископ Адальберон согласился с этим. Прежде чем закрыть собор, он сказал: «Нашей властью мы запрещаем вещи, которым вы, по своей мудрости, решили положить конец. А вопрос об изменении того, о чем вы умалчиваете, желая прежде во всем удостовериться, мы оставляем на ваше суждение».    

Ришер рассказывает нам, что «с тех пор монахи стали отличаться большой приверженностью к порядку, потому что архиепископ, прекрасно знавший устав, увещевал их и побуждал его выполнять». Если Ришер говорит правду, то, должно быть, у Адальберона была хорошая хватка руководителя.    

Монахи-вояки    

Нарушения, о которых столь красноречиво рассуждал архиепископ, очевидно, совершались в среде монахов, весьма обеспокоенных клюнийской реформой. Были и другие, имевшие особые основания для того, чтобы проклинать этот набиравший силу орден. К этой категории недовольных относился епископ Лана Адальберон, по прозвищу Асцелин, тот «старый изменник», чье описание общества того времени мы уже читали в «Поэме для короля Роберта». Его можно считать глашатаем этой группы священнослужителей. Будучи таковым, он представляет нашему взору другой вид монастырских злоупотреблений, который можно было бы назвать клюнийским шовинизмом.    

Роберт Благочестивый прекрасно сознавал, какую силу представляет собой в его королевстве сеть аббатств, управляемых Клюни. Он не удовлетворялся только поддержкой действий выдающихся аббатов, принятием их советов и щедростью в адрес их монастырей. Имея во Франции большое количество епископских мест и митрополий, он, по собственной воле, предпочитал назначать на эти должности монахов, в чьих добродетелях мог удостовериться, а не тех младших детей из знатных родов, которые раньше владели ими почти монопольно. Эта политика христианской доброй воли сыграла большую роль в возрождении (впрочем, относительном) высшего духовенства. С ней, однако, с трудом мирились духовные лица старой закалки, иные из которых были еще живы.    

Одним из них и был Асцелин. Принадлежа к лотарингской аристократии, из числа которой Каролинги охотно выбирали людей на епископские должности и будучи образованным человеком и политиком в душе, он обладал при этом более чем сомнительной склонностью к чистоте нравов и, как и многие люди его крута, считал себя приверженцем старины. Из этого настроения и родилась его «Поэма для короля Роберта», где он весьма черными красками рисует картину того состояния, в котором находится королевство, возлагает ответственность за это на Клюни, едко-сатирически изображает это аббатство и излагает свою собственную доктрину политической и религиозной организации государства. Он предлагает королю программу немедленного исправления ошибок.    

Нас здесь интересует именно его сатира на Клюни. Итак, с озабоченностью наблюдая, как все переворачивается вверх тормашками, как необразованные люди становятся епископами, как людей хорошего рождения и воспитания, естественным образом достойных митры епископа, отсылают в свои поместья или даже в монастыри, чтобы занять места простых монахов, которые, в свою очередь, оказываются вознесены новым временем и не знают, какого святого за это благодарить, Адальберон, по совету своих близких, наивно решил кое-что подсказать великому наставнику монахов Клюни и послал к нему одного монаха из своего диоцеза, человека набожного, мудрого, сдержанного и благочестивого. На следующее же утро этот человек вернулся назад — и в каком виде! «Покачиваясь, он выпустил из рук взмыленную шею своего коня. «Эй! Эгей! Где епископ? Наша нянька? Этот мальчишка? Эта баба?» Одежда монаха в беспорядке. Он уже сбросил с себя свое старое одеяние. На нем высокая шапка из шкуры ливийского медведя. Его длинная одежда подобрана до середины голени, вся разодрана спереди и также ничего не прикрывает сзади. Его талия туго перепоясана вышитой перевязью. На поясе у него висит множество разнообразных предметов: лук с колчаном, клещи, молот, меч, кремень, железное огниво, дубовая ветка для разжигания огня. Его ноги обтянуты длинными штанинами, доходящими до ступней. Он подпрыгивает, его шпоры колют и режут землю. Он поднимается на цыпочки, причем его ботинки имеют длинные закругленные носы.    

Вот что сделало с примерным монахом однодневное пребывание в Клюни: это карикатура на воина, на которого Адальберон навесил массу аксессуаров, представляющих собой интерес для нас, поскольку они, несомненно, заимствованы из обычного обмундирования настоящих воинов того времени. Само собой разумеется, что его появление вызвало шок: «Братья, даже близко знавшие его, с трудом его узнавали. Горожане сбегались толпами и заполнили весь огромный епископский дворец». Заметим между прочим, что в этом вымышленном рассказе данное замечание весьма похоже на нечто реально увиденное. Оно помогает нам представить себе повседневную жизнь епископского города, с населяющими его горожанами, вечно полными любопытства в отношении всего происходящего в епархии и при первом же слухе о необычном происшествии являвшимися во дворец епископа как к себе домой. По крайней мере, на этот раз им было на что посмотреть.    

«Ты ли это, мой монах?» — ошеломленно спрашивает епископ. В ответ тот «сжимает кулаки, поднимает руку, вскидывает брови и выгибает шею, закатывая глаза: «Я теперь солдат; возможно, я остался монахом, но вести себя буду по-другому. Или скорее — нет, я больше не монах. Я воюю по приказу короля, ибо мой хозяин — Одилон, король Клюни».    

Епископ пытается заставить его замолчать, но монах не подчиняется. Он напыщенно повествует об экспедиции против сарацин, в которой он принял участие вместе с «солдатами Господними», — очевидно, с монахами Клюни. Сатира достигает кульминации. Достаточно представить себе это странное воинство! Адальберон находит для этого верный тон — тот самый, который спустя шесть веков использует автор «Менипповой сатиры»[129], высмеивавшей монахов-лигеров, их военное одеяние, их воинственные замашки. Конечно, в этой необузданной фантазии нет ничего от повседневной жизни. Как и в гротескном приказе о мобилизации, который наш монах объявляет епископу от имени своего «генерал-аншефа Одилона».    

Это фарс. Однако фарс не имел бы смысла, его незачем было бы сочинять и он не был бы смешон современникам, если бы не преувеличивал знакомую им реальность.    

Монахи Клюни, привыкшие к послушанию и дисциплине, строгость которой мы имели возможность оценить, на деле представляли собой огромную армию, обладавшую собственной иерархией и имевшую в лице аббата-руководителя ордена своеобразного и всемогущего властелина. Они побороли свою личную гордыню, но она уступила место бессознательной и весьма сильной кастовой гордыне. Сами по себе они ничто, но их орден — все, у него — все права и, что, возможно, еще хуже, все обязанности. Клюни — это новая сила, чистая и безжалостная, которая призвана уничтожить прогнившие старые кадры христианского общества и вместо продажных и развратных епископов везде поставить у власти добродетель и веру в Бога.    

Внутри монастыря этот дух единства мог не иметь опасных последствий. Однако многие монахи покидали монастыри, и это случалось весьма часто. Мы видели, что аббаты много путешествовали либо для того, чтобы посетить бесчисленные подопечные монастыри, либо для того, чтобы навестить пригласившего их властителя, жаждавшего их советов. Дороги были небезопасны; аббат окружал себя многочисленным эскортом из монахов, ехавших верхом и, как правило, имевших оружие, годившееся как для защиты, так и для нападения. Можно ли в действительности заставить подобную личную охрану соблюдать обет молчания, посты, правила воздержания, короче говоря, монастырскую чистоту нравов? Представим себе, как это шумное воинство «солдат Господних» наводняет города и деревни. Им придает силу сознание своей миссии, их оправдывает снисходительность их «генерал-аншефа» (об этом свидетельствует биограф Одилона). Конечно, они не ведут, как это сказано в поэме Адальберона, войн с сарацинами. Но повсюду, где они проезжают, покуда их аббат делает выговор сильным мира сего или инспектирует деятельность светских прелатов, они дают урок каноникам, жителям епископских городов, всем вокруг. Они становятся невыносимы. Разражаются скандалы, которые иногда, как в случае Ла-Реоли, перерастают в кровавые стычки.