Секретный сотрудник - Хуан Мирамар

На языке Шекспира или, как говорил Шварц, скорее на языке Бонка, имея в виду популярный учебник английского, так вот, на языке Бонка-Шекспира отчет о приключениях Кузница в лесу получился сухим и неубедительным. Ну видел он военную колонну Леопардов на стратегическом шоссе, когда те бежали из города, ну воспламенился пролившийся из баков бензин, so what?[63] И даже превращение «меченых» в свой символ выглядело на английском как сухая справка.

«А все потому, – думал Кузниц, – что нет в этом языке слова "груздь"», – и, расстроившись, добавил, как советовал Ариель, просьбу подыскать им какую-нибудь работу, желательно за границей.

А маринованные грузди, когда попробовали их на очередном сборе карасса, оказались отменными, и съели их за милую душу, и никто не отравился.

9. Пера палас

Хемингуэй сидел за столиком в кафе на первом этаже, пил разбавленную водой ракию и быстро писал в блокноте шариковой ручкой. Был он молодой, чернявый, причесанный на прямой пробор, с маленькими офицерскими усиками. Военная тужурка со споротыми погонами была накинута на плечи, и ничем не напоминал он седобородого старика с портрета, висевшего в семидесятых годах прошлого века во всех русских интеллигентных домах, скорее был он похож на своего героя tenente Henry,[64] которого с себя, видимо, и писал.

Отдавая ключ портье, Кузниц мельком взглянул на Хемингуэя через стеклянную дверь кафе и обвел глазами холл в поисках остальных «потерянных». Все они, как и следовало ожидать, были там. Не видно было только Мата Хари, но ее визгливый смех доносился с нижнего ресторана, примыкавшего к холлу.

Они собрались в кружок вокруг Грэма Грина, который, как настоящий entertainer,[65] развлекал всю компанию: мрачного, с кривой седой эспаньолкой Льва Давидовича Бронштейна, величественного, как и положено шах-ин-шаху в изгнании, Реза Пехлеви, уютную бабушку Агату и настороженно приткнувшегося на краешке дивана хиппи Билла Клинтона в рваных кедах и с грязноватым рюкзачком за плечами.

Приближался час обеда, когда «потерянных» кормили в нижнем ресторане за счет заведения, и они обычно собирались в это время в холле.

– Одни убытки от них, – пожаловалась Кузницу толстая армянка Софи, сидевшая за конторкой портье, – сейчас еще журналисты припрутся и тоже норовят бесплатно поесть, дармоеды, а туристов из-за этих терактов стало совсем немного.

Кузниц сочувственно улыбнулся ей и подумал в который уж раз за эти, такие богатые невероятными событиями два дня их стамбульской недели: «Но почему же Бродский не воскрес? Ведь с него вся эта мистика началась. Ведь это он вроде как знак подавал».

Дело было в том, что в этот приезд из всех номеров знаменитой стамбульской гостиницы «Пера Палас» поселили его сразу как раз в том номере, где когда-то жил поэт Бродский. Бродский Стамбул не любил, о чем откровенно писал, а Кузницу Стамбул нравился, зато он не любил стихи Бродского. И вот надо же было такому случиться, что живет от теперь в его номере.

Кузниц сразу усмотрел в этом некий знак, правда, не знал тогда, какой, и всякий раз, глядя на бронзовую табличку на двери своего номера: «Joseph Brodsky, Nobel Prize Winner»,[66] ждал чего-то, но прошло два дня и ничего не происходило.

Засыпая на широкой кровати с бронзовыми львами на спинке (Ариель когда-то набил спьяну здоровенную шишку о такого льва), Кузниц думал о знаменитом постояльце этого номера и удивлялся, как легко тот стал писать на чужом языке, правда, писать заумно и, на взгляд Кузница, малоинтересно.

Сам Кузниц, несмотря на немецких предков и некоторые познания в иностранных языках, относился к русскому языку как к части своего организма, как, скажем, к руке или ноге и жизнь без русского языка была бы для него неполноценной, как существование инвалида. Он лежал и думал, что, если бы Бродский ожил и пришел в бывший свой номер, им было бы о чем поговорить. Но призрак поэта не появлялся, хотя гостиница эта была полна теней великих и не очень.

Стамбульская гостиница «Пера Палас», в которой теперь каждый месяц останавливалась их троица, была достаточно старой (на бронзовых брелоках для ключей была выбита цифра 1893 – год открытия гостиницы) и поэтому не очень удобной и славилась главным образом своими знаменитыми постояльцами: жили тут когда-то Троцкий и Мата Хари, шах Ирана Реза Пехлеви и Эрнест Хемингуэй.

Ариель в один из приездов жил в номере Агаты Кристи и утверждал, что старушка Агата приходит к нему по ночам в белой ночной сорочке, заляпанной кровавыми пятнами, плачет и куда-то зовет. Хосе говорил, что Ариель завел шашни с какой-нибудь пожилой американской туристкой, которых было полно в отеле, и создает таким образом себе легенду. Ариель клялся, что не врет, и предлагал провести ночь в его номере и убедиться, но желающих не находилось.

Они прилетали сюда каждый месяц на неделю работать синхронистами на семинарах ЮНИДО. Работу эту им нашел, конечно же, Абдул Эджби, и были они этому рады, так как на Украине шли разборки «синих» с «оранжевыми», переводческой работы было мало и платили за нее гроши.

Правда, Кузниц этим и прочими благотворительными деяниями Эджби тяготился и полагал, что за них рано или поздно придется расплачиваться, но Абдул клялся, что все это делает из дружеского отношения к нему и чувства симпатии к его товарищам.

– Вы классные синхронисты, – говорил он, – поэтому я вас и рекомендую.

Кузниц знал, что переводчики они действительно не самые плохие, но знал он также и то, какая жестокая в этой области конкуренция и что без протекции они бы эту работу никогда не получили.

Так или иначе, но в первые два дня этой недели ничего не произошло, Абдул в Стамбуле не появился, и они без особого напряжения занимались своим хотя и тяжелым, но привычным делом.

Третий день в Стамбуле начался как обычно. За завтраком Кузниц как обычно, пожалел, что с ним нет Инги и некому оценить роскошные восточные сладости и фрукты, в изобилии выставленные в буфете, – сам он эту роскошь не любил и, как обычно, съел на завтрак салат и яичницу с сухой и переперченной турецкой колбасой.

Он уже пил кофе, когда пришел, как обычно, по утрам мрачный Хосе и не менее мрачный (тоже, как обычно, по утрам) Ариель, и они с Хосе стали препираться, тоже как обычно. Несколько выпадал из обычного репертуара только предмет препирательств.

Дело на этот раз было в том, что Хосе поселили в номере эрцгерцога Франца-Фердинанда, того самого, что был убит в Сараево сербским анархистом Гаврилой Прынципом, из-за чего началась Первая мировая война. Ариеля же разместили в соседнем номере, где жила когда-то супруга эрцгерцога. Номера соединял общий балкон, и Ариель взял обыкновение приходить утром к балконной двери номера Хосе и кричать тонким голосом:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});