Дни - Владимир Гусев

За последние дни собак очень прибавилось: невдалеке снесли бульдозером целую деревню, и многих цепных псов отпустили на все четыре стороны. Они так и бегали — кучкой.

С едой становилось все труднее; все чаще выпадали дни, когда он возвращался ни с чем. Что было делать?

На заднем дворе столовой рубили мясо. Красно-желтые коровьи ноги валялись между двумя «пеньками», а грузчик Вася, подвыпивший крепыш лет пятидесяти, сидел на каком-то гнутом рельсе — нет бы уж сесть на пенек! — и переругивался с поварихой Кларой, торчавшей, скрестив руки, в кухонной двери.

— Женшина всегда справедливей мущщины, — вела Клара нить. — Женшина — ей что? — она врать не станет. Это вы врете, а женшина правду говорит. И справедливей она мужика, во́т что.

— Мущщина справедливее, — отвечал Вася, уставив локти на колени — рельс был низок — и поддергивая полуторчащие уши своего треуха.

— Тебе не совестно? — отвечала Клара, пошевелив руки: их неудобно было держать под грудью; на ней был платок, с головы спущенный на туловище, под платком — толстое пальто, а поверх всего — «белый» халат; вся она была ватная как бы и говорила будто изнутри снежной бабы, слегка косоротя свое лицо свекольного цвета.

— Ва-а-ась! — раздался женский крик из глубины кухни. — Мясо когда будет?

— Сичас! — нешибко — как бы по принуждению — повысив голос, крикнул Вася и отвечал Кларе: — Не-е-ет, мущщина…

— Ва-а-ась, скорей!

— Сидишь, ничего не делаешь, — сказала Клара.

— А ты бухгалтер, что…

— Смотри-ка.

Вася, сидя на рельсе, оглянулся; позади него, около трансформаторной будки и загородки с углем, стояли две странные, приветливо и робко выглядящие собаки. Клара, стоя лицом к пустырю, давно заметила их медленно приближающиеся фигурки; сначала это были как бы две вытянутые точки одна за другой, и Клара не могла понять — что такое; потом увидела — две похожие собаки; шли они как-то удивительно — строго гуськом, — и она обратила внимание. А когда подошли, она и вовсе стала смотреть. Овчарки не овчарки. Споря с Васей, она поглядывала на них; собаки подошли и остановились, посматривая на нее этими странными своими глазами.

Вася начал их разглядывать; они стояли по-прежнему тихо — не лаяли, не скулили, не подходили ближе — и как-то по-особенному; впереди стояла — побольше; высокая, косматая шея, какая-то необычная выпирающая и удлиненная грудь — как не у собак; приопустив широкий, ровный лоб, собака эта — чуть исподлобья, — смотрела — по странному наитию, уже на Васю, а не на Клару — скорбным, вежливо-робким взглядом, хотя глаза ее при этом как-то странно же, переливчато сияли с зеленым оттенком; другая вела себя как-то более легко; она стояла сзади, положив первой на спину свою пушистую, со светлыми, желтоватыми щеками голову, и смотрела грустно, вежливо и в то же время доверчиво-добродушно; таково было ее выражение. Обе собаки были неимоверно тощие — все какие-то совсем вертикально-плоские от хребта; они смотрели, и тут было простое: «Мы тоже хотим есть. Дайте нам что-нибудь».

Вася и Клара некоторое время глядели молча; наконец Клара сказала:

— Прогони их в шею. Какие-то, как волки. Ишь смотрят. Откуда их наплодилось, сволочей?

Вася помолчал, глядя на собак. С его лица исчезло то лениво-тупое выражение, с которым он вел философский спор; что-то осмысленно-человеческое, издревле-мудрое вдруг осветило все его сильно небритое, розоватое на морозце лицо.

— Дай вон ту, — сказал он Кларе, указывая на мерзлую коровью ногу, лежащую к ней ближе, чем к нему; и опять посмотрел на волков. Они скорбно — волчица простодушно при этом — стояли, ожидая; и в понурых и внутренне сильных, грациозных фигурах их, и в глазах их было все то же выражение.

— Ты что? А кто отвечать будет? — отвечала, не двигаясь, пухлая Клара — без особого, впрочем, возмущения и удивления в голосе.

— Тонька скалькулирует, не впервой, — сказал Вася, сам вставая, оправляя фуфайку и с серьезным лицом идя к топору и потом к ноге. — Видишь, отощали.

— Пожалел, — еще менее уверенно сказала Клара, все не двигаясь и глядя на волков.

— А как жа? — весело-куражливо выдохнул Вася, ухая топором по ноге. — Вот и пожалел.

— Засиделся, вот и дуреешь. Через два часа столовую открывать, утро на дворе, а ты собак кормишь! Совсем сдурел!

Вася, улыбаясь, молча и с явным удовольствием после длительного сидения ухал громадным топором по большой, мерзлой и скользкой коровьей ноге. Летели мелкие ноздреватые косточки, от ноги постепенно отваливался жилистый кусок — нижняя ее часть.

— Что эт вы тут?.. Ой, соба-а-чки, какие тощие, — выскочила на крыльцо девица в столь же, как и у Клары, замусоленном белом халате. — Вы бы им дали чего-нибудь, — ежась, вся тонкая и как бы прозрачная рядом с Кларой, говорила она.

— Да уж дает. И правда, жалко. Больно худые, — мирно сказала Клара, задумчиво глядя на одиноко замерших волков на фоне белого, туманного пустыря.

Вася отрубил кость, пошел и швырнул волку; что-то подсказало, что слишком близко подходить не надо.

Волк двинулся, легко взял большую кость в зубы, повернулся и потрусил в белизну и дым пустыря; волчица след в след побежала за ним; головы их были опущены.

Когда они на следующий день, снова в свете белого утра, пробегали по своему пустырю, женщина, неподалеку гулявшая с фокстерьером, вдруг пошатнулась и чуть не упала: так сильно рванулся на поводке ее жирненький, гладкий, обычно меланхолический песик, так с ходу и хрипло-надрывно залаял он: от одного такого неожиданного лая подпрыгнешь.

Женщина была зоологом, у нее было непроизвольное профессиональное внимание к животным; она давно уже, по вечерам, выводя собаку, издали наблюдала волка и в смущении покачивала головой, что-то бормоча про себя. Неизменно нервное, бурное поведение Тобика усиливало ее настороженность.

Ныне она увидела их при свете дня.

— Однако… однако, — только и сумела она вымолвить: вслух.

Волк проснулся как от удара; он вышел из логова и выбрался на край оврага.

Все было ясно.

Он вернулся к волчице, толкнул ее мордой в бок; она мгновенно поняла его и стройно вскочила на ноги. По дну овражка они побежали в сторону заброшенного парка.

Волк знал, что их все равно почти сразу найдут; но следовало выбрать место, наиболее благоприятное уже не для отдыха, а для защиты или бегства из него.

Вскоре он нашел большой куст шиповника, растущий как бы в виде кольца с маленькой выемкой: кругом — коричневые густые, колючие ветки, а в середине пусто, и есть этот проход; быстро повезло, лучшего не надо и желать.

Они уселись внутри куста, мягко прижавшись друг к другу, и стали ждать; волчица дрожала, смотрела, уставившись в одну точку, время от времени нервно лизала себе бок; за эти дни она как-то сильно сдала, защечная, светлая, мягкая шерсть ее слегка свалялась, частью повылезла, бока совсем впали, грудка потемнела как-то; вся она стала худее, жилистей, острее как-то. Волк поглядел на нее; потом стал наблюдать за событиями в дыру, приходившуюся как раз в ту сторону, откуда они пришли.

Уже явственно слышался лай собаки; возня шла у логова. Сейчас подойдут.

Вскоре показалось человек восемь; блестело железо; собака вела по следу.

Волки, стеснившись телами, смотрели; волчица дрожала, дышала все тяжелее, грузно вывесила язык.

Ближе, ближе; собака — молодая овчарка; вот они скрылись в последней впадинке, сейчас выйдут; выходят. Люди такие: впереди — довольно толстый мужчина в коротком пальто, в лисьей шапке; лицо красное. Чуть позади и цепью — другие: один в очках, тощий, в длинном брезентовом балахоне, с ружьем заранее наперевес (толстяк нес под мышкой); другой ни то ни се, коренаст, ружье — на плече, на лице — недоверие, испуг и усмешка. Этот оттенок — почти на всех лицах. Четвертый в красно-синем свитере, лыжной шапочке: головка маленькая на большом, тоже пузатом теле; вообще почти все нестары, но неповоротливы.

Собака остановилась прыжках в семи от куста — и, припадая туда и сюда на передние лапы, стала надрывно лаять; плотный воздух, пустота места придавали ее лаю, рычанию некоторую глухоту и беспомощность. Люди тоже остановились, рассыпавшись вогнутым полукругом. Чернели, пестрели их фигуры на фоне белого снега и буро-черных весенних проталин; темнели кусты, репейники на этом же фоне.

— Лает на куст. Да и следы ведут. Черт, и правда след в след. Неужели волки? Неужели не соврала баба? Ну, ну. Волки в Москве. До того ли еще доживем, — сказал главный, самый грузный; он говорил солидно, а голос, однако, срывался немного.

— А что? В Ивановке вон, говорят, тоже видели двух.

— Ну, то все же Ивановка.

— Зверь пошел к жилью! Жмется к человеку! Атомный век!

— Бродячие собаки, конечно. Но их тоже надо уничтожать, — отдельно от прочих сказал высокий, в очках и брезенте.