Крест и порох - Андрей Посняков

– А что будет с нами, скажи?! – встрепенулась одна из женщин.

– Ничего, – пожала плечами Митаюки. – Казаки любят воевать, но никогда не убивают пленных. Они их даже не охраняют!

Захваченные сир-тя переглянулись и тут же опустили головы долу.

– Хватит рассиживаться, нужно костер разводить, тушу разделывать, обед готовить. Сегодня будет очень много усталых голодных едоков.

Полон поднялся, послушно взялся за работу. Воины разделывали тушу, женщины относили корзины с мясом к кострищу, девицы побежали на огород за травами.

И не вернулись.

Встревожившись, за ними отправились матери – и тоже пропали.

Юная шаманка сделала вид, что ничего не заметила. А Матвей, разжигавший огонь, похоже, и вправду не обратил внимания. Священнику тоже было не до того – он истреблял остатки капища, выбрасывая черепа в воду, раскалывая любые изображения и знаки, нанесенные на деревяшки, разрывая циновки и полотнища с надписями. Маюни, понятно, скрылся где-то в направлении Устиньи.

К вечеру от полона в полста человек осталось всего десять сир-тя, самых старших, уже не боящихся ни насилия, ни смерти. Но ни того, ни другого пленники не дождались. У казаков хватало хлопот и без них.

Вытащенные к поселку, на открытое место «прямослойные», без сучков, бревна казаки раскалывали на доски – вгоняли в торец по обух топор, потом вместо него засовывали деревянный клин и гнали сильными ударами на всю длину, отшелушивая доски в два пальца толщиной, словно лучину от полена. За полдня таких досок удалось наколоть четыре десятка. Разметив натянутым шнуром, черненным углем, ровные края, казаки стали отесывать их топорами – в то время как другие чистили сосновые корни и сматывали их в бухточки…

Это было то, что происходило на виду. В глубине же леса, подальше от глаз попавшихся на пути казаков сир-тя, тоже шла работа. Неподалеку от брода казаки совершенно бесшумно ставили шалаши, а в паре верст далее их товарищи, рубя березы, валили их одну поверх другой. Деревья не чистили и не корили – только стесывали на острие макушки и кончики торчащих вперед сучьев и веток. То есть строили самую обычную засеку, но высотой не в полтора человеческих роста, а примерно в три. Что, впрочем, получалось довольно быстро: долго ли ствол у основания подрубить да десяток кончиков заточить?

Ввечеру, выставив дозорных, уставшая ватага провалилась в глубокий сон. Матвей Серьга оказался на этот раз в смене, и Митаюки, как всегда делала в такие дни, устроилась на ночь рядом, не желая бросать мужа одного. Когда лагерь стих, к ним пришел старый местный сир-тя, сел на землю, поджав ноги, с плохо скрываемым злорадством сообщил:

– Дети мои, мыслю, уже давно пришли в стан охотников на дикарей и поведали им о вашем приходе. За пару дней великие шаманы соберут самых сильных ящеров окрестных лесов, пригонят сюда и вытопчут вас, словно траву. А тех, кто выживет, отвезут в город семи берез и сожгут в утешение погибших и для устрашения бунтарей.

– Что он говорит? – тут же забеспокоился Серьга.

– Говорит, что через два дня сир-тя на нас нападут.

– Откуда такая доброта? – не поверил казак. – Почему старик решил нас предупредить?

– Так он не предупреждает. Это он нас запугивает.

– А-а, – успокоившись, вернулся к созерцанию сумрачной реки и зарослей Матвей.

– Где находится этот город? – перешла на язык сир-тя Митаюки.

– За бродом на второй протоке… Зачем спрашиваешь?

– Он большой?

– Да. Очень. Много, много сотен жителей. Зачем спрашиваешь?

– После того как мы разгромим охотников на дикарей, мы захватим этот город, разрушим в нем святилище и научим его жителей любить христианство.

– Ты обезумела, несчастная! Дикарям не по силам совладать с мощью великих шаманов, ведущих битву!

– Почему твои воины не сражались с нами, старик? – склонив набок голову, посмотрела на низложенного шамана Митаюки.

– Вас намного больше. Они бы погибли.

– Вот видишь… Воины сир-тя были готовы отдать все, лишь бы не умереть. А разве можно победить, страшась смерти? Эти дикари, в отличие от сир-тя, желают умереть со славой. Они постоянно идут за смертью. И смерть бежит от русских, оставляя победы у их ног.

– В тебе кипит обида, – вздохнул бывший шаман. – Обида за то, что воины твоего рода не смогли тебя оборонить, дева. Ты обижена на сир-тя за свой плен. Но твоя обида не спасет ни дикарей, ни тебя, когда начнется битва. Уходи, и ты уцелеешь.

– Ты так ничего и не понял, старик, – покачала головой Митаюки. – Скажи, знаком ли ты с учением Нине-пухуця?

– Этой проклятой всеми служительницы смерти? – Старика даже передернуло. – Не позорь себя поминанием ее гнусного имени!

– Когда-то она сказала мне, что жизнь может быть хуже смерти, – задумчиво вспомнила юная шаманка. – Напророчила, что найти себя получится, только предавшись мукам и позору. И я познала все. И жизнь хуже смерти, и муку, и позор, и презрение к себе самой. И знаешь, что я увидела по ту сторону?

– Что?

– Свет, старик. Новую мечту, новую жизнь, новый путь. Но теперь я знаю, что жизнь может быть страшнее смерти. Мне больше нечего бояться. Мы все умрем. И лучше сгинуть, добиваясь мечты, чем бессмысленно дряхлеть, ни на что не надеясь. Мы все умрем. Но второй путь не только длиннее, он еще и муторнее.

– Ты собираешься сражаться против своего рода?

– Отныне я принадлежу другому роду, старик. Меня проиграли.

– Погибнет много сир-тя, несчастная! Ты подумала об этом?

– Мы ищем славной смерти, старик, – пожала плечами Митаюки. – Горе тем, кто не готов умереть за свою землю. Горе тем, кто не готов за нее убивать.

– Ты обезумела от страданий, несчастная, – в ужасе покачал головой мудрый Телейбе. – Ты не ведаешь, что творишь!

– Может быть, – согласилась юная шаманка. – Но у меня есть путь, и я не боюсь на нем сгинуть. Еще никогда в жизни у меня на душе не было так легко и спокойно, старик! Мне больше нечего бояться!

Утром работа закипела снова. Часть казаков дотесывала доски, другая – сверлила коловоротами отверстия в коротких заготовках, складывала их в коробки, соединяла, вбивая деревянные штыри. Потом работники стали укладывать доски на короба, сверлить, сшивать сосновым корнем, и уже к вечеру стали видны контуры двух больших, по пять сажен в длину и по сажени в ширину, плоскодонок с тупыми носами и кормой.

– Коряво, но крепко, – оценил работу Ондрейко Усов, почесывая в затылке. – Одно слово – ношвы. Теперь законопатить, просмолить – и лет десять по рекам плавать можно.

За неимением у дикарей пакли казаки ножами ободрали шерсть со всех меховых шкур, что нашли в селении, и забили щели именно ею, сперва щедро вымочив в набравшейся из надрезов живице:

– На первое время сойдет, а потом смолы перегоним!

Из оставшихся дощатых обрезков вытесали весла. Исходя из того же принципа: коряво, зато быстро и крепко. Покончив с работой, воины стали готовиться к стычке, которая, судя по летающим высоко в небесах драконам с колдунами, должна была случиться вот-вот, со дня на день, если не в ближайшие часы.

Дозорные с луками сидели в шатрах неподалеку от брода с самого первого дня, но теперь к ним присоединились больше половины казаков, занятых ранее изготовлением лодок. Ратную службу все они восприняли как желанный отдых, развалившись где ни попадя, млея в тепле, часто похрапывая. От летающих чародеев отдыхающие прикрылись ветками – большего от них воевода требовать не стал. Иван Егоров надеялся, что, даже учуяв издалека мысли своих врагов, точного их места колдуны определить не смогут. Тем более что немалая часть воинов оставалась в селении, а еще несколько человек рубили в березняке ветки и носили их к засеке, маскируя укрепление, насколько это было возможно.

Хотя, скорее всего, с голубых изрядных высот лес и так выглядел однообразным зеленым пологом, и что творится под кронами, какие деревья лежат, а какие стоят – издалека понять было невозможно.

– Кажись, идут! – послышалось наконец долгожданное предупреждение от сидящего высоко в сосновой кроне дозорного. – Там далече кроны качаются, ровно кто-то бочонок через рощу катит!

– Приготовились, други! – хлопнул в ладоши воевода. – Пора!

Казаки, поднимая копья, торопливо ушли в шалаши, поставленные по бокам от брода между самыми толстыми соснами и елями, затаились под прикрытием тщательно замаскированных травой и ветками навесов, затаились там. Последним нырнул в укрытие Кудеяр Ручеек, уже залечивший свой перелом. Над лесом повисла тишина, в которую скоро стали пробираться треск, гул тяжелых шагов, недовольные стоны и вой. Кроны за рекой закачались, словно кто-то затряс землю из стороны в сторону, а потом на открытое место стали выбираться чудища – двуногие и четверолапые, низкие и массивные, словно ожившие амбары, и высокие, стройные, с короткими передними лапами и огромными пастями. Были среди них и пернатые гиганты, и голокожие, зеленые, серые, коричневые и пятнистые. Вся эта разномастная стая, недовольно крутя головами, толкаясь и огрызаясь, рыча и кудахтая, прошлепала через брод, вломилась в уже изрядно прореженные казаками заросли и ломанулась дальше, потихоньку разгоняясь, дабы стремительно стоптать ведомого только их пастухам ворога.