Американский Голиаф - Харви Джейкобс

Джордж постоянно думал, как наливаются ее груди и набухают соски. Беременность была еще незаметна, но он все равно различал животик, который вскоре должен явиться во всей красе. Контракт приближался к завершению, и Джорджу полагалось пребывать в восторге. Но тоска не уходила, ее нагоняло коварное сомнение в собственном отцовстве, идиотское предположение, что младенец в утробе жены есть отродье ископаемой окаменелости. Анжелика верхом на камне, словно взбесившаяся ведьма, – воспоминание об этом зрелище повергало в прах любую реальность. Джордж проверял сигары, а в голове, точно молния, металась Анжелика на нечеловеческих коленях.

Джордж знал, что напасть скоро пройдет. Переломится, как лихорадка, и исчезнет. Первые деньги от Чурбы Ньюэлла, чек на двенадцать тысяч долларов, стали хорошим предвестием исцеления. В голове прояснилось. Джордж с аппетитом поел. Хорошо провел день. И хотя к вечеру черные мысли вернулись, он был уверен, что следующий чек с большим успехом отгонит прочь отвратительные симптомы. А пока нужно делать вид, отдавать приказы, погонять бестолковых работников – есть чем заняться.

Укрывшись в своем Нью-Йорке, Бен с Лореттой не знали об Анжеликином цветении. Саймон Халл путешествовал по Кубе и тоже не догадывался о скором появлении внука, который в грядущем столетии будет трогать и нюхать табачные листья. Джордж хотел, чтобы отец узнал эту новость раньше других. Он представлял, как Саймон запутается в радости и недовольстве. Старик предпочел бы видеть своим наследником сына Бена по имени Саймон Халл, однако примет и то, что предлагает Бог. А Джорджу предстоит полюбоваться отцовской миной, когда до Саймона начнет доходить, что и Джордж, и Джордж-младший для него потеряны. «Огонек сигары вспыхнул под самым твоим носом, отец, и погас. Ложная вера дорого стоит». Другой внук Саймона, Кардиффский исполин, убеждал Джорджа, что победа будет за ним. Лоретта с Беном тоже могут сделать ребенка, но для Саймона второе по счету всегда было вторым по качеству.

Рабочие разошлись по домам, в цехе стало тихо, и Джордж поднялся по лестнице в спальню. Прислонясь к подушке, Анжелика читала Новый Завет.

– Хочешь есть? Принести тебе что-нибудь на ужин?

– Не сейчас, Джордж. Меня немного тошнит.

– Я должен тебе что-то сказать.

– Что?

Он сел на кровать и рассказал Анжелике историю каменного человека из Книги Бытия. Он признался во всем: вспомнил Акли и Форт-Додж, рассказал, как бесил его преподобный Турк, как зрел внутри зловещий план обратить гипс в золото, как он поехал в Чикаго, где пара нелепых клоунов вытесала для него исполина, описал, с каким трудом пришлось пробираться на восток и договариваться с глупым Чурбой, не забыл о полуночном погребении, об ожидании, раскопках, находке – рассказал всю историю.

– Анжелика, твой муж победил Бога на Его территории, – добавил Джордж. – Я жалею только об одном – об удаче, что свалилась на Турка. Этот имбецил заслуживает не славы, а хорошей взбучки. Но пусть уж все идет как есть. Наверное, мы должны радоваться за Саманту. Выходит, Голиаф послал новобрачным роскошный свадебный подарок. Теперь ты знаешь правду, и всю правду. Включая то, что и ты, и наш сын получите астрономическую сумму. Хватит на десять жизней, если не больше. Анжелика?…

– Да, Джордж? – отозвалась она.

По лицу было видно, что ее тошнит.

– Ты слышала хоть что-нибудь из того, что я сказал?

– Все слышала, дорогой.

– И?…

Кардифф, Нью-Йорк, 20 ноября 1869 года

Погода в Кардиффе шутить не собиралась – скоро все дороги вокруг фермы Ньюэлла превратятся в снежно-ледяные ловушки. В конце ноября Джордж писал: «Время исхода. Презрение к любопытствующей черни есть смертный грех».

Для зимней экспедиции исполина в Сиракьюс Чурба Ньюэлл снял танцевальный зал в отеле «Йейтс». Отбыть планировали рано утром. Вечером накануне того дня, когда каменный человек должен был отправиться в путь, на ферму явилась толпа сказать «прощай» своему ископаемому. Чурба расставил в круг зажженные фонари и в последний раз начал впускать гостей в шатер.

После десяти толпа рассосалась. Уходили с неохотой, не ко времени распевая «Тихую ночь». Еще даже не наступил День благодарения. На ферме остался последний гость, объявивший себя публикующимся поэтом.

– Мне-то что, поэт или мясник – давай проваливай! – скомандовал Чурба.

– Пять долларов за пять минут наедине с Голиафом.

Чурба посмотрел на человека. Тот и вправду походил на поэта: круглое напряженное лицо, большие водянистые глаза, жирные волосы на пробор, сутулый.

– Ладно, пять минут. Только не вздумай чего трогать, флаг особенно.

– Ну разумеется, – заверил поэт и сунул Чурбе в руку золотую монету.

Тот попробовал монету на зуб, бросил в карман и зашагал к дому.

Удостоверившись, что остался один, поэт склонился над исполином, закрыл глаза и продекламировал наизусть то, что назавтра было напечатано в «Сиракьюс дейли джорнал»:

Говори же, Исполин! Жестокий и гордый,Разомкни уста из камня, расскажи правду.Пусть услышит стар и млад твой голос могучий,Пусть узнает Онондага, горы и долиныПро твою великую исполинов расу.Всяк, кто слышит, пусть постигнет.Сын ты кому – Полифему древнему?Брат ты кому – Сфинксу, ныне каменному,Что загадкой был для мира вечного?Страсть смертного стучит ли в груди твоейИ полнит ли сердце человечьей жалобой?Жизнь твоя была ли надеждой и счастием,Любовью и ненавистью, мученьем и больюСтоль же великими, как ты, Исполин?Жену ли твою, чье имя в забвенье,Соединенную с тобою узами высокими,И ласки любви ее нес ты сквозь жизнь свою?Дети сидели ль на коленях твоих, теребя тебя за усыПод защитой могущества твоего?Или сущность твоя – природа,Камень – хладный и бездушный?Вправду ли ясноглазая Далила, чаровница расы твоей,Заманила тебя щебетаньем милым,Голову твою удержала на пышных коленях,Силу состригла и молвила – ах как поздно:«Настиг тебя враг», – так, Голиаф?Поведай историю жизни, и, кем бы ни был ты —Женщиной рожденным,Материей и духом в тайном единении брака,Из камня сотворенным рукой человечьей, —Мы голову склоним благоговейноИ славу тебе воспоем, ИСПОЛИН ОНОНДАГИ!

Звучные стихи. Отлично. Нетленно. Я признателен за ваши чувства. Что до вопросов. Я вынужден их отклонить, ибо не могу знать всех тайн моего происхождения. «ГОЛОВУ СКЛОНИМ БЛАГОГОВЕЙНО И СЛАВУ МНЕ ВОСПОЕМ, ИСПОЛИН ОНОНДАГИ!» Да! Хорошее было место. Лужи, мыши и поэты. Время вышло. Завтра тяжелый день.

Позже поэт клялся, что исполин восстал из холодной постели, потянулся с жутким треском, вытащил из тайника панателу высшего сорта, прикурил ее от фонаря и настоятельно рекомендовал гостю сей мрачный табачный привкус. После чего исполин Онондаги обнял поэта за плечи и повел через истоптанное кукурузное поле Чурбы Ньюэлла как ни в чем не бывало, будто им приспичило нарвать початков для консервов. Историю сочли гиперболой и напечатали в рубрике «Письма в редакцию».

Сиракьюс, Нью-Йорк, 22 ноября 1860 года

После отеля «Йейтс» Карл Ф. Отто вернулся к себе в студию на Пеппер-стрит. Он тут же кинулся к мольберту и набросал по памяти Кардиффского исполина. Как всегда, Отто мучительно захотелось подправить пропорции, но он подавил это желание, вспомнив главное условие контракта с Амосом Арбутнотом, эсквайром из Нью-Йорка. «Аванс прилагается, остальное по завершении работы». Настолько выгодное дело не приваливало уже лет тридцать.

Всю свою художественную жизнь Отто делал копии, объясняя это призвание тем, что родился однояйцевым близнецом. Его брат был бездарным лодырем и зарабатывал на жизнь обувной торговлей, но походили они друг на друга просто поразительно. Первым рисунком Отто стал автопортрет, который мать сочла за любовно исполненное изображение брата.

Сильной стороной Отто был греческий стиль, ему прекрасно удавались дубликаты богов и богинь, некогда вдохновлявших античных менторов. Однажды, устав от Олимпа, он решил подобраться к египтологии. Затея провалилась, когда лучший клиент отказался забирать точную копию статуи Сехмет – полуженщины-полульвицы, – заявив, что никакая это не Сехмет, а Мэри Тодд Линкольн с лапами.

После чего опять пошли греки, иногда римляне, с редкими вкраплениями горгон и горгулий собора Парижской Богоматери. Фактически единственной оригинальной работой Карла Ф… Отто был бюст суфражистки Сьюзен Б. Энтони[48] – он преклонялся перед этой женщиной за ту отвагу, с которой она смешивала в себе пылкость и невинность. Укрытый ветошью бюст стоял на вершине миниатюрной ионической колонны в самом дальнем углу студии. Никто, кроме Отто, его не видел, да и сам он смотрел в его сторону лишь в те нечастые минуты, когда вставал вопрос о смысле жизни.