Том 8. Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо. Проза - Михаил Алексеевич Кузмин

действуют на него только обратно.

15-го июля. Больше недели я не притрагивалась к этой тетради. Все идет по старому: я все больше привязываюсь к Сергею; он безумствует; Настя страдает и слепо мне верит; Костя скучает и фланирует по саду. Сегодня, смотря на кумачный закат за мельницей, я подумала, сколько заложено жестокости во всяком счастьи.

20-го июля. Сегодня первый день, как дали вдруг оказались четкими и очень ясными: скоро осень. Положим, еще не очень скоро, завтра же покажется вновь теплая дымка, но первый знак, первое предостережение осенью дано. Сергей с управляющим отправились на охоту еще с вечера. Я не совсем понимаю эту мужскую страсть: бродить по трущобам, спать в деревне, пить водку и стрелять каких-нибудь ничтожных чирков, – что тут интересного? Завтракали и обедали без Сергея. Я качалась на качелях, когда он вернулся. Не обращая внимания на Костю, сидевшего невдалеке, забыв всякую осторожность, я бросилась к черному крыльцу, куда подошли охотники. Он был весь в пыли, в тине, в грязи, малиновая кровь запеклась на рябеньких птицах, висевших головам и вниз. Едва поздоровавшись, он крикнул, чтобы давали обедать, сам же пошел отмываться.

Обедал он один, так как мы уже отобедали, но все присутствовали за столом, будто Сергей вернулся из Америки. Меня сердит это подчеркивание мелочей, и я, делая вид, что все идет нормально, сидела с романом в соседней комнате. Но вошедшая Настя так мило и жалостно меня позвала послушать Сергеевы рассказы, что я уступила ей. Охотничьи рассказы! Можете себе представить! Я сгорела со стыда за Сергея, тем более, что тут присутствовал и Костя, внимательно слушавший весь разговор, изредка бросая на меня торжествующие взгляды. Я была как на иголках; еще никогда я так не страдала. Сергей, очевидно, проголодался, ел курицу, беря кость в руку и обгладывая мясо, потом облизал не совсем отмытые пальцы. Сам он ничего, казалось, не замечал, потом, бросив салфетку на стол, он откинулся на спинку стула и блаженно проговорил: «Уф, Бог напитал, никто не видал, теперь айда спать». Настя смотрела с обожанием на мужа, радуясь, что видит его не хмурым.

По-моему, у него начинает расти брюшко. Боже мой! Боже мой! Костя шепнул мне:

– Я вас понимаю… Бедная Софи!

– Оставьте меня в покое! – крикнула я на всю столовую.

– Что это, ссоритесь? – равнодушно спросил Сергей, с шумом отодвигая стул, чтобы идти спать.

– Боже мой, какой позор!

21-го июля. Сегодня вечером я сказала Насте:

– Настя, выйдем в сад, поговорим.

– Что же ты мне скажешь? – заволновалась та.

– Я завтра чуть свет еду.

– Что ты, зачем?

– Помнишь наш разговор?

– Ах, так?..

– Да, так нужно.

– Как странно, именно теперь это случилось, когда я начала успокаиваться, менее всего ждала этого.

– Никогда нельзя предугадать, что будет. Ты думаешь, мне легко?

– Прости, я думала только о себе.

– Ты – святая, Софи, положительно святая и настоящее благородное сердце.

– Полно, какая я святая?

– Притом же мне нужно ехать все равно, это очень удачно совпало, если только это может быть удачно.

– Но ты Сергея не любишь?

– Нет.

– Я этого никогда не забуду, Софи, детям велю молиться за тебя… И она, склонившись, поцеловала мне руку, которую я быстро отдернула.

22-го июля. Еду. Никто не знает, не провожает. Будто бегство. Мысль о Сергее гоню прочь. Потом, осенью, и тогда даже я постыжусь рассказывать, как я попалась. Можно ли быть такой наивной в 24 года?..

1910 г. Март.

Капитанские часы

Только подойдя почти к самому берегу, пароход бывал виден из города; до того времени его скрывала длинная, поросшая лесом, коса. Приходил он два раза в неделю, служа предлогом для прогулок по «бульвару», как громко назывался ряд тощих прутьев, воткнутых в безнадежную пыль.

Гуляли не только мальчишки и реалисты, но и дамы: почтмейстерша, полицмейстерша, председательница и прокурорша, раскрыв пестрые зонты. Может быть, это было на Волге, может быть на Оке, а может быть даже на Днепре. Не все ли равно? где река, там пристань, где русский город – там пыльная площадь с собором, почта и гостиный двор с голубями.

А где гостиный двор, там милые русские дамы, у которых предполагаются мужья чиновники, потому что какая же дама бывает без мужа и какой же муж – не чиновник?

Ах, да, конечно, в провинции есть еще капитаны, подполковники и полковники и даже, к радости всех, кто ценит молодость и красоту, поручики и подпоручики. Кто не воспевал оружие? а русских демонов с светлыми пуговицами научил нас любить Лермонтов, и мы не перестали их любить, что бы ни говорили свободные мыслители. Скажите, вы, дамы, положа руку на сердце (конечно, добродетельное, неиспорченное, настоящее сердце), если бы вам предстоял выбор между книгой Куприна «Поединок» и беседою с офицером, неужели вы живого корнета в галифэ принесли бы в жертву неряшливой книге в серой обложке? Не верю, тысячу раз не верю. Скажу больше: я бы сам этого не сделал, хотя я и не дама, а сердце у меня, разумеется, испорченное.

К сожалению, мой герой был не корнет, а капитан, и весь демонизм его заключался разве только в капитанском чине. Лет ему было сорок, росту ниже среднего, тучен, большие усы кверху и изрядная лысина. Мне очень жалко, даже стыдно, но звали его Евграф Ильич Маточкин. Что же мне делать, что его так звали? хорошо еще, что мне не приходится вам передавать, как его прозывали в полку. Я же могу его называть просто «капитан», или «наш капитан» – будет и благородно и вроде как по иностранному.

Итак, наш капитан, или лучше, наш добрый капитан (почему же ему не быть и добрым?) в тот день, притом воскресный, с которого начинается наше повествование и в который как раз прибегал из-за мыса пароход «Любочка», – сидел в своей комнате и задумчиво смотрел на помещавшееся насупротив казначейство.

За воротами казначейства стояла неизвестно кому принадлежащая горничная и в ожидании прохожих смотрела на кур, купавшихся в пыли.

Наконец, показался реалист и, проходя мимо вышеупомянутой горничной, ущипнул ее. Может быть, он читал «Санина», а может быть, своим умом додумался. Девушка радостно визгнула, а капитан у окна одобрительно крякнул, поместившись удобнее на стуле, чтобы наблюдать дальнейший ход действий, но в этом ему помешал певучий голос, который произнес над самым его ухом:

«А я думала, что вы на бульваре, Евграф Ильич! Пожалуйте кушать». – Около самого капитана стояла полная высокая жещина, вошедшая