Склероз, рассеянный по жизни - Александр Ширвиндт

Есть старинная актерская байка. Молодая актриса играет «Грозу» в провинциальном театре. Последняя сцена. Она выходит к обрыву, произносит монолог и прыгает в оркестровую яму (подразумевается, что она прыгнула в Волгу). А там пьяные рабочие сцены забыли положить маты. Страшный трескучий удар. И надрывный голос Катерины: «Ой, Волга-то замерзла!»

Эстрадно-концертный багаж и находчивость очень помогают в экстремальной театральной ситуации. Как-то мы играли спектакль «Орнифль» по пьесе Ануя. На 20-й минуте вырубился свет, причем не только в театре, но и во всем микрорайоне. Его не было сорок минут. Мы стоим в темноте на сцене. Прибегают какие-то люди и предупреждают, что ни в коем случае нельзя отпускать зрителей – будет паника и давка. На сцену выносят несколько свечей, и мы с Державиным спрашиваем, что делать. Из зала кричат: «Расскажите что-нибудь». И мы в костюмах начала прошлого века, в темноте, стали трепаться, рассказывать байки и играть миниатюры. Когда через сорок минут врубили свет, мы спрашиваем зал: «С начала играем или оттуда, где потухло?» – «Где потухло!» – кричат из зала. И мы тут же с одного абзаца, перестав существовать как эстрадные дивы, погнали дальше спектакль.

В разных городах мира – разные сценические возможности проводить встречи с артистами. Нет площадок. Слава богу, любая религия становится сегодня все более «светской» и шире смотрит на внедрение эстрады в свои святые стены. Державина можно занести в Книгу рекордов Гиннесса как единственного православного артиста, сыгравшего концерты во всех синагогах мира.

Временные атланты

В начале 90-х замкнулся круг наших с ним гастролей по обслуживанию ограниченного контингента советских евреев в том мире. Мы побывали в Австралии – дальше евреев нет, а если на Южном полюсе и сидит на льдине какой-нибудь морозоустойчивый эмигрант из Черновцов, то у него нет, очевидно, российского телевидения и он не знает, что Державин – муж Роксаны Бабаян.

По Америке мы шастали очень много. Ездили с шутками: «Добрый вечер, здрасте!» Потом, когда железный занавес постепенно ушел под колосники, тамошняя мишпуха объелась нашими шутками и прибаутками.

Да и конкуренция… Помню, в Канаде жили в гостинице, где в вестибюле – вернисаж гастрольных афиш. В одно время с нами там были Карцев, «Городок» с Ильей Олейниковым и Юрием Стояновым, Клара Новикова. В стороне от всех, с огромной глянцевой афиши на нас смотрело спокойное, вдумчивое лицо Саши Калягина в бабочке. Под ним была подпись: «Великий русский артист Калягин в чеховском спектакле…» А внизу, в уголке, прилеплена бумажонка: «Билеты приобретаются в рыбном отделе русского гастронома у Симы».

В той же Канаде мы с Державиным поднимали однажды дух советских хоккеистов на открытом Кубке Канады. Гуляем мы по улице, навстречу едет старый-престарый «шевроле» с откинутым верхом. Проезжает мимо, оттуда голос: «Ширвиндт, не морочьте себе голову, оставайтесь!» Сказано было так, будто мы с ним разговаривали об этом сутками.

Раньше у эмигрантов складывалось ощущение правильности своего поступка: или абсолютно снисходительное отношение к несчастным оставшимся, или такое сострадание: «Ширвиндт, не морочьте себе голову!» Потом, когда уже не знали, где лучше, и мотались туда-сюда (здесь – бизнес, а там – жилье), они утихли. Разговоры, жизнь, проблемы – все здешнее. Там – тело, все остальные органы чувств – здесь. Поэтому все время извиняться, что не уехал, уже не приходилось.

Был такой чтец в Московской филармонии Эммануил Каминка. Он обладал компьютерной памятью и знал наизусть всю мировую литературу. Каминка являлся членом партбюро филармонии. Когда потянулся эмиграционный поток на Запад – а начался он с музыкантов, – в филармонии после каждого заявления об отъезде собиралось партбюро, клеймило выродков, выгоняло из партии, если выродок в ней состоял, увольняло с должности, но, несмотря на это, процесс усиливался день ото дня. И вот однажды, после того как разделались с очередным беглецом, Каминка сказал: «Друзья! Сейчас мы в узком кругу товарищей по партии, и я хочу, пока нет посторонних, спросить. Мы тут изгоняем отщепенцев, предавших Родину. А тех, кто остается, мы как-то поощрять будем?»

Кроме Михаила Михайловича я работал на эстраде с Андреем Мироновым. Предательства здесь не было, ибо, как известно, театральные актеры работают на эстраде урывками, между спектаклями, а Державин всегда был, есть и будет одним из самых репертуарных актеров театра. Злой, но вполне замечательный Валентин Гафт, сочинивший много точных стихотворных гадостей в наш адрес, писал:

Державин Ширвиндта заметил,Благословил, но в гроб не лег,Им равных не было в дуэте…

Дальше – хамство:

Ушел Державин в «Кабачок»,Но Ширвиндт пережил разлуку.Ему Миронов протянулСвою «брильянтовую руку».

Наш дуэт с Державиным не узаконен, хотя нам однажды намекали на подозрительность взаимоотношений.

В начале перестройки открыли закрытый актерский клуб. Затевали всю эту шебутню Саша Абдулов и Лёня Ярмольник и устраивали вечер сюрпризов. Позвали нас с Державиным. Выходит Саша Абдулов и на полном серьезе говорит: «Мы сегодня отмечаем официальный брак Ширвиндта и Державина». Зал лег от хохота, мы подыграли, конечно. На следующий день после этой бодяги в «Московском комсомольце» рядом с новостями о том, что кого-то убили, а где-то протекло, поставили новость о нашем с Державиным браке.

Был шквал звонков. Что сказать? Звоню Паше Гусеву, главному редактору «МК», говорю: «Паша, да я тебя туда, да я твою газету сюда». Что делает гениальный журналист?

– Шура, – устало говорит Гусев, – помоги мне справиться с этими суками! Я просто бессилен.

И я начинаю ему соболезновать…

Чтобы как-то все-таки зафиксировать наш союз, мы с Державиным пытались создать партию «Шире, Держава», но не смогли ее официально застолбить из-за отсутствия четкой программы. У других партий, оказывается, она четкая.

Михал Михалыч вынужден оставаться замечательным актером. Никогда не мог Державин, как его ни просили и ни журили новомодные режиссеры, переступить черту органичного пребывания на подмостках.

Он тщетно пытается не подпускать к себе слишком близко отрицательные и даже трагические эмоции – отсюда профессиональный альтруизм, невозможность потянуть одеяло на себя. Одеяло на него тяну я и не жалею об этом.

Но многовековой дуэт с Державиным – с демонстрацией миниатюр 50-летней давности – опасная ностальгия. Превратились в пару паралимпийцев.

Анатолий Эфрос

Было время, когда к премьере надписывались афиши только что рожденного спектакля: режиссер надписывал актерам, актеры – режиссеру, все вместе благодарили цеха и так далее. Анатолий Эфрос ставил в Театре имени Ленинского комсомола пьесу Радзинского «104 страницы про любовь», а меня как раз приглашали в «Современник» сыграть Де Гиша в спектакле «Сирано де Бержерак». Я не пошел – сыграл в «Страницах» и получил на афише надпись от Анатолия Васильевича: «Шура! Твой успех высок. Если бы я коллекционировал индивидуальности, то воткнул бы тебя в свою коллекцию. Спасибо. Поздравляю!»

На что в его афише я написал: «Я счастлив, что успех высок, что в ваш гербарий я воткнулся, что в «Современник» не утек и вместе с ним не сиранулся».

Эфрос был круглосуточным режиссером. Он ни секунды не мог быть не режиссером. Он разговаривал и режиссировал, ел и режиссировал. Единственный человек, от которого он немножко уставал, – это Гафт. Я помню, как Валя пришел в Театр имени Ленинского комсомола, и мы отправились куда-то в Подольск с выездным спектаклем. Валя только что ввелся в спектакль «104 страницы про любовь» и в автобусе все пытал Эфроса: «Может, так? А может, так?» Полдороги тот с ним репетировал, но потом устал – напор и маниакальность Вали перешибли даже эфросовские.

Биография Театра имени Ленинского комсомола – взбесившаяся кардиограмма инфарктника: пики – провалы, пики – провалы. Перед Эфросом образовалась так-а-а-я яма. Но всякие инъекции нового лекарства в сформировавшийся организм очень часто чреваты отторжением, даже если организм хочет испробовать на себе новое чудодейственное средство.

Когда Эфрос пришел в театр имени Ленинского комсомола, кто-то сломя голову бросился в этюдный метод, как бросаются без подготовки в глубокую воду, чтобы научиться плавать, – либо выплыву, либо потону. Другие сразу решили, что это не их, и образовали привычную оппозицию. Третьи остались «на берегу», чтобы посмотреть, чем кончится первый заплыв.

Премьером театра был Геннадий Карнович-Валуа, любимец Берсенева и Гиацинтовой, высокий, красивый, с удивительным бархатным голосом, сыгравший массу центральных ролей. Он имел родовую графскую фамилию и отца – тоже Карновича и тоже Валуа – артиста Ленинградского БДТ. Отцу принадлежит знаменитая фраза, обращенная к нам во время гастролей в Ленинграде на ужине, устроенном им в квартире, старинное убранство которой оправдывало окончание их фамилии. «Мои молодые друзья, – фирменным семейным голосом произнес он, – запомните: если не играть и не репетировать – лучше нашей профессии нет». Так вот, Геннадий не понимал, почему он должен начинать все с начала и чему-то учиться. Он присматривался! А кругом бушевали новые единомышленники – боролись, что-то доказывали, сплотившись под знаменем лидера. Наконец, так и не уяснив происходящего, он подошел ко мне и тихо спросил: «Шурка, а против кого вы дружите?» Я, как мог, обрисовал ему святость наших замыслов и чистоту взаимоотношений, он поверил и произнес: «Знаешь что, возьмите меня в вашу банду…»