Мой дядюшка Освальд - Роальд Даль

— Я вошла в сад, — сказала мне Ясмин, когда мы сидели в пабе за прекрасным пудингом с мясом и почками и бутылкой пристойного «Боне», — прошла его до конца, увидела сарай и направилась прямо туда. Каждую секунду я ожидала услышать сзади крик миссис Шоу «Постойте!». Но никто меня не увидел, никто не остановил. Я открыла дверь и осторожно заглянула. Там было пусто. Бамбуковое кресло, стол вроде кухонного, заваленный бумагами, и вообще спартанская атмосфера. И никаких признаков Шоу. Ну что ж, подумала я, будем сматывать удочки, и громко захлопнула дверь.

«Кто там?» — послышалось из-за сарая. Голос был мужской, но очень высокий, почти писклявый. Господи, подумала я, да этот мужик и вправду евнух.

«Это ты, Шарлотта?» — вопросил писклявый голос.

Как же подействует, подумала я, жучиный порошок на стопроцентного евнуха?

«Шарлотта! — крикнул голос. — Что ты там делаешь?»

А затем из-за угла сарая появилось высокое костлявое существо с огромной бородой, державшее в руке секатор. «Кто вы такая? — вопросило оно. — Это частное владение».

«Я, — сказала я, — ищу общественный туалет».

«Что вам здесь нужно, юная леди? — спросил он, уставив на меня секатор, как пистолет. — Вы заходили в мой сарай. Что вы там украли?»

«Ничего я там не украла, — сказала я. — Я пришла, если вам так уж хочется знать, чтобы сделать вам подарок».

«Подарок?» — переспросил он уже не столь суровым голосом.

Я подняла виноградную гроздь и протянула ему за корешок.

«И чем же, — спросил он, — заслужил я подобную щедрость?»

«Вы доставили мне колоссальное удовольствие своими пьесами, — сказала я. — Вот я и решила, что было бы хорошо что-нибудь дать вам за это, вот и вся причина. Вот попробуйте — Я отщипнула от кисти нижнюю виноградину и протянула Шоу. — Они и правда очень вкусные».

Шоу шагнул вперед, взял виноградину и протолкнул ее сквозь густую бороду себе в рот.

«Великолепно, — сказал он, разжевывая виноградину. — Мускатель. — Глаза под густыми, нависающими бровями ярко блеснули — Ваше счастье, юная леди, что я не работаю, иначе я бы вас выкинул, виноград там или не виноград. А сейчас я отдыхал, подстригал розы».

«Извините, пожалуйста, что я так вломилась, — сказала я. — Вы сможете простить меня?»

«Я прошу вас, когда вы мне докажете, что ваши мотивы были чисты».

«Чисты, как Дева Мария», — сказала я.

«Очень сомневаюсь, — ответил Шоу. — Женщина никогда не приходит к мужчине, если ей от нею ничего не нужно, я многократно отмечал это в своих пьесах. Женщины, мадам, по природе своей хищницы. Они охотятся за мужчинами».

«Что за глупости, — возмутилась я. — Охотником является мужчина».

«Я в жизни своей не охотился на женщин, — ответил Шоу. — Это женщины охотятся на меня, а я бегу от них, как лиса, за которой гонится свора собак. Ненасытные твари, — сказал он и выплюнул виноградную косточку. — Ненасытные хищные всепожирающие животные».

«Да бросьте вы, — сказала я, махнув рукой. — Все иногда охотятся. Женщины охотятся за мужчинами ради замужества, а что в этом такого уж плохого? Зато мужчины охотятся на женщин, потому что хотят затащить их к себе в постель. Куда мне положить этот виноград?»

«Мы положим его в сарае», — сказал Шоу, забирая гроздь; он пошел в сарай, и я за ним последовала. Я молилась, чтобы минуты прошли побыстрее. Он сел в свое бамбуковое кресло и уставился на меня из-под мохнатых бровей. Я быстренько села на единственный стул, бывший в сарае.

«Смелая вы женщина, — сказал Шоу. — Я восхищаюсь смелостью».

«А вы наговорили тут про женщин уйму всякой чуши, — сказала я. — Вряд ли вы хоть что-нибудь о них знаете. Вы любили когда-нибудь страстно?»

«Типично женский вопрос, — ответил он. — Для меня существует лишь одна разновидность страсти: познание. Работа интеллекта — это острейшая страсть, какую только можно испытать».

«А как насчет физической страсти? — прищурилась я. — Она что, даже в расчет не берется?»

«Нет, мадам, не берется. Декарт испытал в своей жизни больше страсти и наслаждения, чем Казанова».

«А как насчет Ромео и Джульетты?»

«Щенячья любовь, — фыркнул Шоу. — Поверхностная белиберда».

«Вы хотите сказать, что ваши „Цезарь и Клеопатра“ выше, чем „Ромео и Джульетта“?»

«Безо всяких сомнений».

«Ну и нахальства же у вас, мистер Шоу».

«Как и у вас, юная леди, как и у вас. Вот послушайте, — сказал он, беря со стола лист бумаги, и начал читать своим писклявым голосом, — „…В конечном итоге тело непременно надоедает. Не остается ничего прекрасного и интересного за исключением мысли, ибо во всем протяжении жизни…“».

«Разумеется, в конечном итоге оно надоедает, — сказала я. — Это весьма тривиальный факт. Но в моем-то возрасте оно еще не надоело. Оно как наливное яблочко. А что это за пьеса?»

«Про старика Мафусаила, — ответил Шоу. — А теперь я должен попросить вас оставить меня в покое. Вы хорошенькая и дерзкая, но это еще не дает вам права на мое время. Спасибо за виноград».

Я взглянула на свои часы. Оставалось чуть больше минуты. Мне нужно было продолжать треп. «Хорошо, я уйду, — сказала я, — но в обмен на виноград я хотела получить автограф на одной из ваших знаменитых открыток».

Шоу достал открытку и расписался на ней. «Теперь валяйте отсюда, — сказал он. — Вы растратили попусту уйму моего времени».

«Ухожу, ухожу», — засуетилась я. Девять минут почти уже кончились. О, жук, милый жук, добрый жук, куда же ты подевался? Неужели ты меня оставил?

— Невеселое положение, — сказал я.

— Я была в полном отчаянии, Освальд. Такого прежде еще не случалось. «Мистер Шоу, — сказала я, задержавшись у двери и не зная, как бы протянуть несколько секунд, — я обещала своей маме, которая буквально боготворит вас, непременно задать вам один вопрос…»

«Вы, мадам, просто какая-то чума!» — гавкнул он писклявым голосом.

«Понимаю, конечно же, понимаю, но ответьте мне, пожалуйста, на ее вопрос. Вопрос этот следующий: верно ли, что вы осуждаете художников, создающих свои творения по причинам чисто эстетического свойства?»

«Да, мадам, осуждаю».

«Так вы думаете, одной лишь чистой красоты недостаточно?»

«Недостаточно, — сказал Шоу. — Искусство всегда должно быть дидактичным, служить общественным целям».

«А Бетховен? Он тоже служил общественным целям? Или Ван Гог?»

«Убирайтесь отсюда! — взревел Шоу. — У меня нет ни малейшего желания перекидываться пустыми словами…» Он остановился на полуфразе. В этот момент, Освальд, его, слава богу, шарахнуло жуком.

— Ура. И сильно шарахнуло?

— Не забывай, что он получил тройную дозу.

— Я прекрасно это помню. Так что же все-таки случилось?

— Вряд ли нам стоит давать тройные дозы. Я такого больше не сделаю.

— Крепко его тряхануло, да?

— Первая фаза, — сказала Ясмин, — была совершенно ошеломительной. Словно он сидел на электрическом стуле, а кто-то включил рубильник и шарахнул его миллионом вольт.

— Даже так?

— Послушай, его тело вздернулось с кресла и зависло, содрогаясь, в воздухе, глаза чуть не выскочили из орбит, лицо перекосилось.

— Боже милосердный.

— Я совершенно растерялась.

— Да уж думаю.

— «Что же с ним делать? — недоумевала я. — Искусственное дыхание, кислород, что же с ним делать?»

— А ты, Ясмин, не преувеличиваешь?

— Да ничего я не преувеличиваю. Мужика совсем перекосило, он был парализован, он не мог говорить.

— А он был в сознании?

— Да кто его знает.

— Думаешь, он мог откинуть копыта?

— По моим прикидкам, пятьдесят на пятьдесят.

— И ты действительно так думала?

— Ты бы на него посмотрел.

— Господи, Ясмин.

— Стоя у двери, я подумала, и помню это отчетливо: что бы, мол, там ни случилось, этот старый хрен написал свою последнюю пьесу. «Эй, мистер Шоу, — сказала я, — пора вставать, птички проснулись».

— А он тебя слышал?

— Сомневаюсь. И сквозь всю эту шерстистость я видела, как на его губах выступает пена.

— И долго это продолжалось?

— Да минуты две. Для полной радости я уже стала беспокоиться о его сердце.

— Да при чем тут какое-то сердце?

— Его лицо побагровело. Я видела, что его кожа становится все темнее.

— Асфиксия.

— Что-то в этом роде, — сказала Ясмин. — Хорошо тут приготовили пудинг с мясом и почками.

— Вполне прилично.

— И вдруг он вернулся на эту землю. Он несколько раз удивленно сморгнул, взглянул на меня и издал нечто вроде индейского боевого клича, спрыгнул с кресла и начал срывать с себя одежду. «Ирландцы идут! — кричал он. — Препоясайте чресла, мадам! Препоясайте чресла и приготовьтесь к битве!»

— Как-то не совсем евнух.

— Да он и не был уже похож на евнуха.