Географ глобус пропил - алексей Иванов

— Можно, — согласился Служкин, — но дайте мне слово...

— Даем, даем! — орала красная профессура.

— ... дайте мне слово, что не будете разбегаться и будете внимательно слушать то, что я расскажу про судоходство на Каме.

После звонка, стоя на крыльце, Служкин пересчитал девятиклассников, толпившихся у ворот школы, как кони перед заездом, по головам.

— Так, двое уже сбежали, — сказал он. — Зашибись. Пойдемте.

Гомонящей вереницей они перетекли Новые Речники, перелесок, шоссе, Грачевник, Старые Речники и вышли на берег затона. День выдался хмурый — последний день февраля, последний день зимы. Снег вокруг громоздился целыми Гималаями, а над Гималаями тускло блестели окна вторых этажей черных бревенчатых бараков. Их огромные ватные крыши угрожающе насупились, свесив по углам кинжалы сосулек.

— Куда теперь? — жизнерадостно спросила красная профессура.

— Вон к той скамейке. — Служкин указал сигаретой.

Профессура рванула к скамейке, бросив бессмертный школьный клич: «Кто последний — тот дурак!» Но рядом со скамейкой, оказывается, начиналась хорошо укатанная горка, вокруг которой валялись куски фанеры и оргалита. Когда Служкин дошагал до скамейки, кое-кто из пацанов уже укатился с кручи, а остальные ловили визжащих девчонок и тоже спускали их вниз. Люська Митрофанова, хлюпая носом, собирала втоптанные в снег тетрадки и учебники из своего пакета. Служкин гневно внедрился в суету возле горки.

— Э-эй! — заорал он. — Ну-ка все ко мне! Веселиться потом будем!

Но на Служкина никто не обратил внимания, как на шумящее под ветром дерево. Пацаны ржали, девчонки вопили ему:

— Виктор Сергеич, скажите им, чтоб не толкались, а-а-а!..

— Живо поднимайтесь! Всем по прогулу влеплю! — грозил Служкин.

На него налетела хохочущая Маша Большакова и укрылась за ним от Старкова, который несся по пятам. Старков метнулся мимо правого кармана Служкина — Маша вынырнула из-под левого локтя. Старков побежал вдоль живота — Маша спряталась за капюшоном. Несколько обалдевший, Служкин наконец ухватил Старкова за шиворот.

— А урок?! — яростно спросил он.

— Блин, точно! — спохватился Старков. — Пойду наших позову!..

Через секунду на спине двоечника Безматерных он уже летел с горки. Служкин беспомощно обернулся к Маше.

— Что ж это такое? — спросил он. — А как же судоходство на Каме?

Раскрасневшаяся Маша, улыбаясь, виновато пожала плечами.

Служкин обескураженно развернулся, поплелся к скамейке, сел, закурил и стал смотреть на затон. И опять тесно составленные в затоне корабли напомнили ему город. Служкин смотрел на надменные, аристократические дворцы лайнеров, на спальные кварталы однотипных пассажирских теплоходов, на схожие с длинными заводскими цехами туши самоходок-сухогрузов и барж, на вокзалы дебаркадеров и брандвахт, на трущобы мелких катеров, на новостройки земснарядов, на башни буксиров-толкачей по окраинам, на ухоженные пригороды «Метеоров» и «Ракет». Мачты вздымались, как антенны, как фонарные столбы, а такелаж был словно троллейбусные провода.

Рядом со Служкиным на скамейку присела Маша.

— А что, Виктор Сергеевич, — неуверенно спросила она, — вам очень надо рассказывать про это судоходство?

Служкин, не глядя на нее, пожал плечами.

— Ну расскажите мне, — вздохнув, согласилась Маша.

— Урок для тебя одной? — удивился Служкин. — Ладно уж... Иди, летай со Старковым. Я переживу.

— Расскажите, — повторила Маша и, улыбаясь, поглядела ему в глаза. — Я же вижу, как вам самому хочется...

— Ну что ж... — Служкин недоверчиво хмыкнул, откинулся назад и сладко потянулся руками и ногами во все стороны. — Ладно, слушай...

И он начал рассказывать, весело поглядывая на Машу, а Маша слушала, задумчиво улыбаясь, и смотрела на затон, в котором начиналась весна. Здесь уже пожелтел лед вдоль берега, и сквозь него проступила вода, а между кораблей грозно потемнели тракторные дороги, наезженные за зиму. С крыш теплоходов экипажи большими фанерными лопатами сбрасывали снег, очищая квадраты небесно-синей краски. Под кормой самоходок чернели вырубленные пешнями проруби для винтов. Трюмы барж вдруг ярко освещались электросваркой. На толкачах звонко скалывали наледь с задранных буферов. И все корабли были увешаны гирляндами сосулек, наросших в недавнюю оттепель.

Служкин увлекся своим рассказом, раскраснелся, расстегнул пуховик, стал прутиком чертить на снегу схемы. Маша слушала его как-то виновато и добросовестно рассматривала кривые чертежи на сугробе. Красная профессура веселилась у горки, не замечая служкинских дерзаний, и, когда Служкин иссяк, весело закричала:

— Виктор Сергеевич, а можно домой идти? Время уже!..

Маша сидела задумчивая, молчаливая. Служкин тоже помолчал, искоса изучая свою снеговую графику, потом встал и начал пинать сугроб, хороня ее.

— Идти-то можно или нет?.. — не унималась профессура.

Служкин двинулся к девятиклассникам, распихал толчею у горки, вынул из рук заснеженного двоечника Безматерных фанерку.

— В детстве, — весомо сказал он, — мы называли это — «кардонка». Вы весь урок мочало чесали, а кататься на «кардонках» так и не научились. Теперь смотрите: я показываю вам высший пилотаж. Одно выступление, и только в нашем цирке!

— О-о!.. — восхищенно застонал девятый «а». — Геогр... Виктор Сергеевич пилотаж показывает!..

Служкин отошел назад, разбежался и прыгнул, прижав «кардонку» к животу. Грянувшись на лед, он растопырил руки и ноги, как «кукурузник», и с криком: «Всем двойки за уро-о!..» — исчез внизу в туче снежной пыли.

Присугробившись, Служкин с трудом поднялся на ноги, оглянулся и увидел, как наверху одна за другой исчезают спины уходящих домой девятиклассников. Служкин начал обстоятельно отряхиваться. Кромка берега опустела. И вдруг сверху донесся крик:

— Виктор Сергеевич, вы перчатки забыли!..

Над обрывом стояла Маша и махала над головой его перчатками.

— Маша, не уходи! — вдруг закричал Служкин.

Маша опустила перчатки.

— Не уходи! — снова крикнул Служкин.

— Я жду вас, Виктор Сергеевич, — просто ответила Маша.

— Маша, давай прогуляемся! — орал Служкин, — Как будто у нас свидание!.. Я тебе сосну на цыпочках покажу!..

— Давайте, — засмеялась Маша. — Поднимайтесь.

Но Служкин неожиданно развернулся и, разгребая руками сугробы, двинулся к ледяному полю затона. Пропахав между старым дощатым пирсом и ржавой кормой полузатопленной баржи, Служкин выбрался на свободное пространство. Волоча ноги, он побрел прочь от берега по застругам. И с кручи Маше было видно, как дорожка его взрытых следов, ломаясь, складывается на плоскости затона в огромные буквищи: «МАША».

Потом Служкин, задыхаясь, поднялся наверх, подал Маше руку, и они пошагали по широкой тропинке, по самой верхотуре, и рядом, внизу и дальше вширь — до свинцовых полос у горизонта, — разлеталась и гудела нереально просторная равнина реки. Тонкие вертикали сосен вдали особенно остро давали почувствовать чудовищный объем пространства, по околице которого тянулась тропа.

— Смотри, — сказал Служкин. — Практической надобности в этой тропе нет, а люди все равно ходят. Почему?

Маша молчала, не отвечая.

— Виктор Сергеевич, — наконец спросила она, — а откуда вы знаете все это про пароходы, чего мне рассказывали?

— Как тебе объяснить? — Служкин усмехнулся и пожал плечами. — Мы вроде бы в одном районе живем, и как будто бы в разных мирах... Здесь у меня прошло детство. Это для вас — тех, кто приехал жить в новостройки, — «Речники» пустой звук, затон вроде заводского склада, а домишки эти — бараки. Для нас же всем этим мир начинался, а продолжался он — Камой... И поэтому Кама, затон — для меня словно бы символ чего-то... Живем мы посреди континента, а здесь вдруг ощущаешь себя на самом краю земли, словно на каком-нибудь мысе Доброй Надежды... Конечно, в детстве мы ничего этого не понимали, но ведь иначе и не считали бы Каму главной улицей жизни. И в нашей жизни все было связано с этой рекой, как в вашей жизни — с автобусной остановкой... Я не обидно говорю?

Маша грустно улыбнулась и промолчала. Они медленно шли мимо косых заборов, поленниц, сараев, зарослей вербы, старых купеческих дач под высокими корабельными соснами.

— И вот с детства у меня к рекам такое отношение, какое, наверное, раньше бывало к иконам. В природе, мне кажется, всюду разлито чувство, но только в реках содержится мысль... Ты сама не ощущаешь этого, Маш?

— Я мало видела рек, — ответила Маша. — Здесь мы живем только два года, а раньше жили в городе, где никакой реки не было. Мама с папой каждое лето возили меня на море... Вот вы говорили про реки, и я вспомнила, что мне как-то странно было видеть море — столько воды, и никуда не течет...

Служкин долго молчал.