За Москвою-рекой. Книга 1 - Варткес Тевекелян

— Папа… папа жив… — Милочка опустилась на краешек дивана, закрыла лицо руками.

— Теперь и решай, хочешь ты жить у них или нет. Я лично сделал для себя необходимый вывод: домой я не вернусь, — сказал Леонид. — Вот и все. В воскресенье утром приезжай сюда, мы вместе поедем к отцу — он хочет тебя видеть.

— Да, конечно… — Милочка встала. — Я… я пойду, — сказала она и, ни на кого не глядя, не попрощавшись ни с кем, пошла к выходу. Слезы туманили ей глаза, она ощупью нашла ручку двери.

Сергей бросился за ней. Накинув на плечи пальто, он сказал:

— Я провожу тебя…

Она молча посмотрела на него, и в ее полных слез глазах он прочитал робкую мольбу о прощении, о помощи.

Глава двенадцатая

1

В одиннадцать часов комиссия во главе с заведующим красильно-отделочной фабрикой Забродиным принимала от строителей первый заново перестроенный цех.

Власов старался скрыть от окружающих охватившее его волнение. С утра он занимался обычными делами — обходил цехи, давал распоряжения, беседовал с работницами, — но мысли его были там, в красильном. Как пройдет приемка, какую дадут ей оценку?

Наконец часы пробили одиннадцать, двери нового, залитого светом цеха распахнулись, и комиссия приступила к работе. Неожиданно деловой прием превратился в праздник, — кроме членов комиссии и строителей, в цех пришло много рабочих из ночной и вечерней смен, инженеры, мастера и свободные работницы других цехов. Сукновалы, промывщики, красильщики придирчиво рассматривали каждую мелочь, громко высказывали свои суждения, шутили, смеялись.

— Ничего не скажешь, с любовью сделали люди! В гаком цехе работать можно, — говорил седой сукновал, проводя рукой по блестящей белой стене, облицованной глазурными плитками.

— А куда же делись водоотводные канавки? — спрашивала пожилая работница в платке.

— Спрятали под пол, — объяснил сияющий Никитин. — Видите, чугунные плиты съемные, в случае нужды их легко вытащить и очистить канавку. — Он при помощи железного крючка вытащил одну плитку.

— Хорошо! Сырости меньше будет, да и работать сподручнее, — согласилась работница.

— Эй, Колька, иди сюда! — крикнул молодой промывщик своему дружку таскальщику. — Здесь тебе и делать вроде нечего! Видать, твоя профессия упраздняется — за тебя будут работать транспортеры! Пока не поздно, подыщи себе другое дело. Что ж, придется взять тебя в ученики, авось выучишься, человеком станешь…

— Ничего, работенки хватит! Пока всю фабрику переделают, в Москве-реке много воды утечет. Везет вам, чертям квалифицированным, — гляди, какие условия создали, — а про тележку забыли! Ее, проклятую, пока сдвинешь с места, живот надорвешь. Теперь, по этим чугунным полам, она и вовсе не пойдет. — Таскальщик покатил пустую тележку, и раздался такой грохот, что все обернулись.

— Ну и музыка! Вроде нашего духового оркестра, — сказал промывщик.

Комиссия закончила осмотр и приступила к составлению приемочного акта.

— Все хорошо, — сказал Забродин, обращаясь к Никитину. — Никаких претензий. Жаль только, что строители сорвали график, запоздали со сдачей на целую неделю. Если остальные цехи тоже будут так же медленно переоборудоваться, то я за план не отвечаю!

У заведующего фабрикой были все основания для тревоги.

В кабинете Забродина висел на стене лист разграфленного ватмана, на котором цветными карандашами были намечены дни и даже часы начала и конца наиболее крупных и трудоемких работ. За выполнением графика следили с особым вниманием, и все же очень скоро стало ясно, что на ходу провести перестройку в таких больших масштабах весьма сложно. То и дело возникали трения между производственниками и строителями. Строители требовали широкого фронта работ. Капризничали монтажники; непривычные к жаре и сырости, они то и дело уходили в курилку «отдышаться», работали медленно. Отставание на одном участке цепочкой тянулось к последующим работам, срывался общий график, и над комбинатом повисла реальная угроза невыполнения плана…

Когда формальности с подписанием акта были закончены и Власов торжественно поблагодарил строителей и членов комиссии, поднялся секретарь цеховой партийной организации Соколов и попросил минуту внимания.

— Товарищи, вы сами видите, каким стал цех, — начал он. — Здесь действительно все сделано на совесть, чтобы нам, рабочим, легче стало работать. И мы обещаем работать лучше! Спасибо за все дирекции, инженеру Никитину и товарищам строителям. Одно плохо — перестройка идет медленно, графики срываются. Пока закончили только один зал, а их у нас семь. Если дело и дальше так пойдет, мы сорвем выполнение производственного плана. Говорят, не хватает строителей, — это правда. Как же быть, где выход? Я от имени партийной организации нашего цеха обращаюсь к вам с такой просьбой: давайте поможем строителям, возьмем на себя обязательство отработать на строительстве не менее четырех часов каждый. Нас больше тысячи — получается четыре тысячи часов. За такое время можно горы сдвинуть!

В ответ раздались дружные голоса:

— Правильно!

— Поможем!

— Можно и больше работать!

— В таком случае я голосую. Кто за…

Соколов не успел закончить фразу, как руки всех присутствующих дружно взметнулись вверх.

2

Вернувшись к себе в кабинет, Власов нашел на столе телефонограмму за подписью начальника главка.

«В целях обеспечения выполнения годового плана главком в целом обязываю вас выпустить дополнительно двести тысяч метров товара сверх плана. Товар отправить на базу собственным транспортом тридцать первого декабря не позже — пяти часов вечера», — писал Толстяков.

Власов возмутился: «Что он, с ума сошел?.. Тут не знаешь, как обеспечить выполнение месячного плана, а он требует перевыполнения на двенадцать процентов!..»

По телефону он попросил Шустрицкого захватить сведения об остатках суровья по переходам и зайти к нему.

— Как по-вашему, Наум Львович, какое количество товара можно выпустить дополнительно без риска оголить переходы? — спросил Власов, просматривая ведомости.

— С натяжкой — тысяч сорок, не больше, — ответил плановик, не задумываясь.

— А вот начальство требует двести тысяч!

— Знаю, мне звонили… Дело не новое, повторяется в конце каждого квартала и года! Лишь бы главку выполнить план, а до остального им дела нет…

— Будем ориентироваться на сорок тысяч — и ни метра больше! Предупредите, пожалуйста, Забродина и позвоните в плановый отдел главка — пусть на большее не рассчитывают.

— Хорошо, позвоню, но предупреждаю вас: от Василия Петровича так легко не отделаетесь! Когда дело касается его интересов, он бывает очень настойчив! — Шустрицкий забрал ведомости и вышел.

Не прошло и часа, как в машине начальника главка прикатил на комбинат Софронов. Поговорив предварительно с Барановым и походив немного по цехам, начальник технического отдела зашел к Власову.

— Признаться, Алексей Федорович, не понимаю причин такой недисциплинированности! Начальник главка дает вам прямую директиву, а вы, вместо того чтобы обеспечить ее выполнение, затеваете ненужную дискуссию, — сказал он, удобно располагаясь в кресле.

— О какой дискуссии вы говорите?

— Ну как о какой?! О двухстах тысячах метров. Из-за такой мелочи срывается план главка!

— Возможно, для масштабов главка это и мелочь, а для нас — пять дней работы. Неужели вы захотите обречь нас на простой в начале нового хозяйственного года?

— Ничего, наверстаете, месяц большой!

— Нет, товарищ Софронов, лихорадить комбинат, как лихорадили до сих пор, я не буду! И вообще никто не имеет права приказывать перевыполнять план за счет задела.

— Так и передать Василию Петровичу?

— Так и передать.

Софронов встал, но не спешил уйти из кабинета.

— Алексей Федорович, послушайтесь моего дружеского совета, — сказал он не без некоторого смущения. — Я отношусь к вам с большим уважением и хочу предостеречь от неизбежных неприятностей. Не портите отношений с начальником главка! Я понимаю, вам будет тяжело выполнить задание, но я знаю и другое: срыв плана Василий Петрович вам никогда не простит!

— За совет спасибо. По всей вероятности, вы правы, и мне грозят неприятности. Однако иного выхода у меня просто нет. И я не могу сказать, что выше всего ценю благосклонное отношение к себе начальства!

— Ну, как хотите! Будьте здоровы…

Софронов ушел. Власов встал и прошелся по кабинету.

«Интересно, почему это я не могу ужиться с людьми?» — думал он, глядя в окно на фабричный двор, на грузовую автомашину, на сторожа в тулупе. — Характер у меня, что ли, плохой или гибкости не хватает? На той фабрике, где я был главным инженером, не поладил с директором. Еще до этого, в другом месте, разругался с заведующим фабрикой и ушел с должности начальника ткацкого цеха. Здесь не могу найти общего языка с Барановым, Толстяковым… Ведь не может быть, чтобы все оказались плохими и только я хороший! Так не бывает. Может быть, я и сейчас допускаю очередную ошибку? Ведь и в интересах дела глупо портить отношения с начальником главка. Все в один голос утверждают, что Толстяков злопамятен, а я лезу на рожон. У него сотни возможностей расправиться со мной, если не прямо, то окольными путями — придраться к любой мелочи, к любому промаху. А что я могу ему противопоставить? Правду? Поймут ли мою правду? Какая разница, попадут ли эти двести тысяч метров на базу тридцать первого декабря или пятого января? План есть план, он дисциплинирует, но ведь план нужно выполнять нормальными путями. Иначе получается своеобразное очковтирательство. Главк заставит фабрики работать сверхурочно, гнать, выкачивать все остатки и отрапортует о выполнении годового плана. Поздравления, премии, все довольны. Никому даже в голову не придет поинтересоваться, какой ценой это достигнуто. Наступит январь — и начнутся простои, переплеты…»