Домой приведет тебя дьявол - Габино Иглесиас

пока часть донесет до меня, что же на ней изображено.

Я развернул фотографию, хотя тревожные колокольчики и звонили в моей голове.

На фотографии был человек, лежащий на земле. Мертвец с тонкими усами, кончики которых торчали вверх, как у Дали. Ноги у него отсутствовали. Кровавые обрубки, припеченные землей, торчали из грязных джинсов. Он лежал на левом боку, его опухшие руки были спереди связаны вместе скотчем, отчего он становился похож на спящего ребенка. Ножи разной формы и размера торчали из его тела, как деревья из холма.

Три лезвия произрастали из его лежащей на боку головы, как металлические антенны какого-то странного насекомого. Глаза у него опухли, черты лица были деформированы ожогами и синяками. Один из ножей пронзил ему щеку и не позволял закрыться рту, вероятно, застрял между зубами. Фотография вызывала ужас, излучала ту разновидность несдерживаемого насилия, которая забирается внутрь тебя и тыкает в твой ящеричный мозг палкой.

– Положи это говно, где лежало.

Я подпрыгнул на кресле, посмотрел на конверт в моей руке. Фотографии лежали в нем, наползая одна на другую, но их одинаковые уголки, говорили, что это одна фотография во множестве копий. Это напоминало сглюченный экран компьютера. В конверте было не менее десяти копий.

– Что… что это за чертовщина, чувак? – мой голос был птичкой в горле кота.

– Pon las pinches fotos donde estaban[189].

Ярость в голосе Хуанки делала его звучание чем-то темным и обещающим продолжение насилия. Я вернул фотографию, которую держал в руке, в конверт, добавил к ней несколько выпавших других, выровнял их, чтобы быть уверенным, что вся эта смерть аккуратно лежала внутри. Затем я закрыл клапан и сунул конверт в бардачок. Но на полу все еще валялся остальной хлам, поэтому я нагнулся и подобрал все.

– Это все не твое собачье дело.

Я ничего не сказал. За фотографиями мужика наверняка была какая-то история, но я сомневался, что хочу ее знать. Может быть, Хуанка планировал избавиться от меня и от Брайана, когда деньги будут у нас в руках, и эту историю в гриль-баре он скормил мне, чтобы я приглядывал за Брайаном, а не за ним.

Если Брайан что-то видел или слышал, то никак это не демонстрировал. Он смотрел в окно, потирая предплечья то одной рукой, то другой. Он скорее походил на ребенка, чем на человека, готового выстрелить кому-нибудь в голову.

– Эй, Би, ты там в порядке?

Молчание продлилось достаточно долго, чтобы я почувствовал неловкость.

– Нет, Марио, ни хера я не в порядке. Совсем не в порядке. Что это там за херня была? Эти ребята, может быть, сейчас возьмут пистолеты и пустятся за нами в погоню в любую минуту. Вы не знаете таких деятелей. А я знаю. Я рос вместе с ними. Они легко раздражаются, они достают пистолеты, у них у всех есть пистолеты. Большие пистолеты.

– Ух, ты, белый мальчик разговорился! – сказал Хуанка. – Заткни хлебальник, Брайан. Если ты боишься, я тебя могу вот прямо сейчас высадить. Удачи тебе добраться до Остина.

– На кой…

– Заткнись ты нахер! Тоже мне – хер с бугра. Ты ни слова не сказал, когда это мудло подошло к нашему столику. Несешь всякую херню о том, что знаешь таких говнюков, но ты был рад помалкивать и не вмешался. Разве нет? Pinche sacatо́n[190]. Даже когда мы уже были на улице, ты и пальцем не шевельнул. Мог бы кому-нибудь из них по морде дать, если бы захотел, но ты этого не сделал. Ты вместо этого о себе беспокоился. Culero[191].

– Я не…

– Давай-давай, иметь дело со смуглыми ребятами, когда деньги делаешь, для тебя окей, но как только кто-то начал нас оскорблять, ты сразу язык прикусил.

– Хуанка, я не…

Острый на язык Хуанка давал Брайану то, что он заслужил.

– Cállate[192]. Брось ты это, чувак. Мне ни к чему слушать la mierda que vayas a decir[193]. Я не первый день живу смуглокожим в этой стране. Ваш президентик называет меня насильником, а ваш дядюшка голосует за него, потому что хочет налоговые каникулы или еще какое говно. Людей из моего района сажают в клетки, после того как какой-нибудь говнюк отбирает у них детей, а вы помалкиваете, потому что люди с экрана телевизора наговорили вам, будто мы все понаехали и лишили вас работы, так? Я не видел ни одного белого, который остановил бы хамство другого белого по эту сторону границы. Мне насрать, что ты мне теперь хочешь вливать в уши. Если ты слышишь, как какое-то расистское говно открывает свой поганый рот, ты не должен молчать. Твои слова имеют значение… как и твое молчание.

Брайан в ответ ничего не сказал. Годы, прожитые в атмосфере расизма и молчания, пузырями поднимались на поверхность. Новый «я» наслаждался насилием, в особенности праведным насилием. И все, что произошло после того, как мы вышли из гриль-бара, казалось справедливым. И это включало то, как Хуанка утер нос Брайану. Он транслировал мои мысли: молчащий союзник и не союзник вовсе.

Некоторое время мы ехали молча. Мои мысли ушли в свободное плавание, и в конечном счете их засосало в черную дыру в центре моего бытия: Анита. Мне не хватало ее. Не хватало ее энергии, звука ее голоса. Мне не хватало ее присутствия, ее головки на моей руке, когда она спала. Мне не хватало ее крохотных ручек, плещущихся в ванне, ее пальчиков, вцепившихся в маленький пластмассовый кораблик, в который она влюбилась в магазине секонд-хенда «Сейверс».

Я позволил боли проникнуть в меня. Я прогнал злобу, заменил все, что было внутри меня, холодной, черной пустотой. Потом пустота втянула в себя злость, немаловажную вещь, которая пинала вселенную и требовала возмездия.

Самое худшее в воспоминаниях об Аните была сама Анита, яркий свет в центре идиотского мира. В последнее время это изменилось. Теперь она делила свое место с матерью. Я видел Мелису, которая закапывалась носом в шейку Аните, а у той изо рта вырывался истерический смех, похожий на звуковой фейерверк. Я видел их обеих в кровати. Мелису с ее телефоном, и Аниту, поглощенную просмотром мультика по телевизору. Я видел их вместе, и кусочки моего сердца начинали целенаправленно вибрировать. Неизбежно ко мне приходила мысль: Анита ушла навсегда, но Мелиса все еще здесь. Ее отсутствие не обязательно должно стать окончательным. Ее общество, ее руки, ее тепло – все это оставалось возможностями.

Я посмотрел на Хуанку. Пистолет он убрал и