Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

Я узнал от Коли, что племянница Таня до сих пор еще в Париже. Решительно не понимаю, что с пей делается, и очень любопытствую узнать, в чем дело. Она ни разу мне не написала, и мне ничего не известно. Коля говорил мне, что Вы объясняете эту задержку докторским расчетом, но едва ли это так, дорогая моя. Насколько небрежны, беззастенчивы парижские знаменитости, настолько доктор Ferre, специально пользующий Таню, к ней внимателен. Правда, что и он заставляет платить дорого, но нужно отдать ему ту справедливость, что он в последнее время моего пребывания в Париже выказал к своей пациентке много искреннего сочувствия и заботливости, и я не могу предположить, чтобы он из корысти ее удерживал в Париже. Скорее я подозреваю, что он опять привозил к ней какую-нибудь знаменитость, и эта последняя почему-либо нашла нужным продлить Танино пребывание в Париже. Впрочем, и то может быть, что Таня, бросивши морфин, усиленно стала принимать другие наркотики и, в самом деле, настолько расстроила себя, что нуждается в поправлении.

Надеюсь, милый друг, что когда всё будет устроено в Плещееве, Вы несколько времени хорошо проведете в новом русском уголке своем, а там наступит отъезд в теплые страны, где мне всегда отрадно воображать Вас. А мне ранее весны вряд ли придется уехать в Италию, которая более чем когда-либо привлекает меня.

От глубины души желаю Вам здоровья и спокойствия, дорогая моя!

Беспредельно преданный Вам

П. Чайковский.

Потрудитесь передать мой искренний привет Юлье Карловне и всем Вашим.

138. Мекк - Чайковскому

Плещеево,

14 июля 1883 г.

Милый, дорогой друг мой! Я опять Вам давно не писала, но здоровье мое всё плохо. Поделались спазмы в груди, потом головная боль, по обыкновению, на несколько [дней], после нее слабость и т. д. Нога моя (в которой развился ревматизм) также не дает мне покоя и лишает возможности гулять и пользоваться удовольствием пребывания в своей деревне, но всё-таки мне очень хорошо здесь после долгого шатания на чужбине, где ничего нет своего. Я с таким удовольствием смотрю кругом, где всё - свое, хотя наша бедная Россия и не доставляет ничего отрадного в настоящее время. В людях видишь только растление, равнодушие, тупой эгоизм, мелочность и ничтожество, природа всё такая же скупая, неприветливая, но удовольствие выйти на свою террасу, снимать сливки с своего молока, пройтись по своему парку так велико, что вознаграждает за многое дурное. Вы скажете, быть может, друг мой, что я крепостничка, то я с этим соглашусь: я не терплю пролетариата, при освобождении крестьян я самым горячим образом стояла за освобождение их с землею.

Милый, дорогой мой, как мне жаль Вас по отношению к племяннице Вашей Тане. За столько забот, лишений себе и попечений об ней получить такое холодное невнимание куда как больно, но что делать, дорогой мой, молодые люди - эгоисты. Вы не совсем верно поняли, друг мой, мое предположение, что доктор из расчета удерживает ее; я подразумевала не денежный расчет, а мне чувствуется, что он ухаживает за нею. Да пусть бы она вышла за него замуж - это было бы очень счастливо; для нее единственное спасение - выйти замуж.

Наша милая Анна продолжает меня радовать всем, что я узнаю об ней. Она выражает мне столько любви и ласки, что я очень боюсь, чтобы она не разочаровалась очень сильно при личном свидании, - я очень несимпатична при личных сношениях, потому что у меня нет никакой женственности, во-вторых, я не умею быть ласкова, и этот характер перешел ко всему семейству. У меня все как будто боятся быть аффектированными и сентиментальными, и поэтому общий характер отношений в семействе есть товарищеский, мужской, так сказать, и ко всему этому я не знаю, милый друг мой, известно ли Вам, что я очень дурно слышу, что делает также личные сношения со мною очень неудобными и утомительными. И по состоянию своего здоровья я не могу быть постоянным членом общества, я не могу говорить много, потому что утомляюсь, и, вообще, в своем образе жизни я должна соблюдать самый строгий режим, что всегда очень скучно для других, а мне так хотелось бы, чтобы Анне было хорошо у нас.

Мне весьма приятны Ваши отзывы, дорогой друг мой, Ваши снисходительные отзывы о музыкальных способностях моего Сашонка, но я Вас очень попрошу, так как Вы, конечно, имеете большое влияние на него не поощрять еще теперь его к сочинительству. Мне не нравится его тенденция сочинять, тогда как он даже не все элементарные правила музыки знает. Я не признаю самородков и, во всяком случае, не люблю, когда человек хочет без труда что-нибудь приобретать, поэтому я из Вашего письма сообщила ему только то, что Вы выразили по части хорошего разбирания нот, и прошу Вас усердно, дорогой мой, при каждом случае употребить Ваше влияние на то, чтобы совершенно изгнать из него дух сочинительства до тех пор, пока он не изучит теорию музыки вполне и всю. Я не могу себе простить, что толкнула на композиторство бедного Влад[ислава] Альб[ертовича]. Теперь уже он не в состоянии приняться опять за скрипку и оторваться от творчества, и сколько мук, бедный, выносит от несоответствия запросов с средствами удовлетворения; вся жизнь отравляется этим.

Сегодня Коля и Сашок едут к Володе на именины в Красновидово. Мой Воличка - все такой же восхитительный, деликатный и чуткий ребенок, как был и прежде; его скоро опять привезут ко мне погостить. До свидания в следующем письме, дорогой мой. Будьте здоровы и не забывайте всем сердцем горячо Вас любящую

Н. ф.-Мекк.

139. Чайковский - Мекк

Подушкино,

17 июля 1883 г.

Милый, дорогой мой друг!

Пишу Вам, будучи не совсем здоров. Несколько дней тому назад я ездил в Подольск к моему приятелю Кондратьеву, который болен и просил побывать у него. Вероятно, какой-нибудь сквозной ветер в вагоне насквозь продул меня, ибо после этой поездки я вернулся нездоровым и с тех пор всё немножко недомогаю. Это легкое нездоровье, а также чрезмерное обилие гостей, в последнее время непрерывно следующих одни за другими, помешали моей корректурной работе, которая, к ужасу моему, подвигается тихо. Не любопытно ли это в самом деле, что в России нет ни одного человека, на которого я мог бы возложить с уверенностью в успехе это дело? В Германии при каждом хорошем издателе есть несколько корректоров, и никогда там авторы не теряют целых месяцев на возню с гравированием своих сочинений. У Юргенсона нет и никогда не было ни одного хорошего корректора, хотя он всегда хлопочет об этом. Опыт научил меня, что, если я хочу видеть свою вещь изданною без ошибок, как следует, мне не следует вверяться никому, кроме себя. Пишу Вам об этом, дорогая моя, потому что всё мое время теперь уходит на эти ужасные, доводящие до уныния корректуры. Они испортили мне всё это лето, они мешают мне как следует отдохнуть от зимних трудов.

Недавно я получил официальное уведомление, что государь пожаловал мне из кабинета его величества драгоценный подарок за коронационную кантату. Каков этот подарок, я еще не знаю, ибо не получил его. В свое время я скажу Вам о том.

Очень неприятные известия имею о Тане, но, к сожалению, только косвенные, идущие из Каменки. Туда правды никогда не пишут, да и нельзя, ввиду болезненного состояния сестры. Мне лично Таня не писала ни разу. Боюсь, что состояние хуже, чем думают в Каменке, и очень беспокоюсь об этом. Я останусь в Подушкине до 10 августа. К тому времени надеюсь кончить корректуры мои. Затем поеду к брату Николаю (Курск, губ.) на два дня, к брату, Модесту недели на две и только тогда уже в Каменку.

Подушкино продолжает мне нравиться, и, если бы не постоянные гости (всё это родные моей belle-soeur), я бы очень наслаждался здешней жизнью.

Будьте здоровы, дорогая моя, и дай бог Вам всякого благополучия.

Ваш до гроба

П. Ч.

140. Чайковский - Мекк

Подушкино,