Кто ищет... - Аграновский Валерий Абрамович

Кто ответит мне на вопрос, почему даже самые принципиальные люди, внутренне содрогаясь, прилюдно восхищаются тем, что про себя хулят, но что вызывает одобрение большинства? И почему они, подчиняясь той же технологии конформизма, прилюдно ругают то, что им тайно нравится? А вы, читатель, никогда не трактовали «соленую» действительность как «сладкую»? Слаб человек, вот уж воистину! И тот из вас имеет право бросить в меня камень, кто находил в себе мужество, оказавшись в положении, аналогичном моему, поступить иначе. Поверьте: любому человеку, сидящему перед Диной, пришлось бы затратить на конфронтацию с ней куда больше нравственных сил, нежели на согласие; цвет стаи всегда был экономичнее цвета белой вороны.

Но мало этого, я отчетливо видел искреннее желание Дины мне помочь, меня вылечить, как-то облегчить мое состояние, я видел натуральность всего того, что она делала лично для меня, — как, впрочем, для всех, кто оказывался перед нею. Она тратила на нас время и силы, переживала за результат, хотела, чтобы к нам как максимум вернулось здоровье и как минимум было тепло от ее рук. Для этого она напрягала всю свою волю, и это не слова, а факт, который мы реально наблюдали: Дина сверкала очами, то громко вскрикивала что-то, то вдруг шептала, и огорчалась, и радовалась, как ребенок, и покрывалась от напряжения крупными каплями пота, который ей некогда было смахивать со лба, — короче, мы видели, как она трудится не щадя себя, и за одно за это были ей признательны и ею покорены. Не этот ли механизм заложен в реакции зрительного зала, который благодарными аплодисментами поддерживает актера вовсе не за то, что он талантлив, он может быть и бездарен, как необструганное полено, а за то, что на глазах у зрителей рождает свое искусство?

Нельзя забывать и о том, и я ни на мгновение об этом не забывал, что следом за мной выйдут «на ковер» другие люди, жаждущие исцеления, те самые, взгляды которых обращены в данный момент на меня и для которых Дина не просто рядовой врач из поликлиники, способный к замене в случае неудачи, а, может быть, последняя инстанция, единственная и неповторимая: если не Дина Джанелидзе, то никто и никогда, аминь. Да кем бы она ни была, пусть даже разоблаченной шарлатанкой, — прости меня, господи, за слово, всуе употребленное рядом с ее именем и талантом! — я, по крайней мере, в тот конкретный момент, в той реальной обстановке, в присутствии живой очереди полуживых людей, находясь в перекрестии их взглядов и чувств, предельно обостренных, не смог, не посмел подрывать веру в способности и возможности Дины. Я не имел права встать, видите ли, в позу «шибко» принципиального разоблачителя и с холодной улыбкой на устах бесстрастным тоном произнести бесстрастные слова.

Между прочим, на этом «празднике жизни» я был не тем здоровым и полным сил оптимистом, который завидным образом самой природой освобожден от комплексов, а больным и измученным человеком, уже достаточно глубоко сидящим в собственной болезни, а потому умеющим сочувствовать и сопереживать другим. Именно в ту пору передо мной как бы раскрутилась тайная пружина знаменитой толстовской формулы относительно разницы между счастливыми и несчастливыми семьями. Увы, и здоровые люди не способны понять друг друга так, как понимают больные, потому что здоровье проще болезни, примитивнее, «одинаковее», здоровье глухо и слепо, оно притупляет не только сострадание, но и потребность в нем. Зато боль и болезни даются во искупление, их очень трудно изгнать из тела прежде, чем они «возьмут свое», то есть заставят человека понять и прочувствовать то, чего он раньше не чувствовал и не понимал.

Наконец, не стоит забывать, что я, как и прочие пациенты Джанелидзе, был под прессом — точнее сказать, под гнетом — легенд, повествующих об уникальных возможностях экстрасенсов вообще и их лидеров в частности. Из моей памяти ни на секунду не выходили публикации в центральной печати, в которых утверждалось, что прикосновение рук экстрасенса вызывает ожоги на теле чуть ли не второй степени. Дина еще не прикоснулась ко мне, а я уже готов был заорать: жарко, горячо! — и то обстоятельство, что никакого тепла на самом деле не было, квалифицировалось мною как недоразумение, во всяком случае как факт не из Дининой, а из моей биографии. Я смутился, я был потрясен, я готов был сам себе не поверить — ведь мой положительный ответ на вопрос был в значительной степени запрограммирован! Ну хорошо, представим себе, не почувствовав тепла, я так и сказал бы во всеуслышание — что дальше? Мое дальнейшее общение с Диной оказалось бы бессмысленным, как нелепо присутствие кастрированного жениха на собственной свадьбе. «Брак» с Диной мгновенно распался бы, так как он мог держаться лишь на моей неукоснительной вере в ее умение творить чудеса, и я действительно шел к Дине за чудом, а не за сомнением в нем. Если бы Дине, чтобы оправдать мои надежды, пришлось летать по квартире на метле или превращаться в кошку, я и полет, и фантастическое превращение обязан был бы увидеть и принять как должное. В противном случае мне следовало с самого начала идти не к Дине и не за лечением.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

По всем по этим причинам я твердо и ясно подтвердил то, что Дина от меня ждала. Я так и сказал: «Чувствую тепло!», вложив как можно больше «правды» в эти слова с помощью интонации и чрезвычайно важной паузы, которую артистически выдержал, прежде чем дать ответ. Мне было не жалко. Берите, люди! Даже добавил через секунду, округлив глаза: «Горячо, Дина! Печет!» — и всем окружающим сразу стало покойно и хорошо, как будто люди освободились от тяжести, я это понял по общему движению, напоминающему театральный зал в момент поднятия занавеса, когда публика одновременно вздыхает и меняет позу, расставаясь с одним состоянием души во имя прихода другого, уже предвкушенного. У меня тут же возникло сладкое ощущение комфорта: я стал своим среди своих, потому что никого не подвел, сохранил людям надежду, ко мне было всеобщее доверие, и множество глаз светилось за меня радостью. Мне даже показалось, что всего мгновение отделяет нас с Диной от аплодисментов, в ответ на которые нам пришлось бы раскланяться перед зрителями, — обращаю ваше внимание, читатель, на ключевые по своей многозначительности слова в этой фразе, вдруг сорвавшиеся так непроизвольно с моих уст: «нас с Диной» и «перед зрителями». «Нас»! — как вам это нравится? Мы были с ней вместе с этого момента. Заодно. И пусть специалисты размышляют теперь о том, не заложен ли в этом единстве будущий лечебный эффект.

Я же понял, кажется, в тот первый визит к Джанелидзе, почему экстрасенсы полагают свое дело в принципе беспроигрышным: оно заранее обречено на успех с чисто психологической точки зрения. Однако я вновь прерываю свой рассказ, чтобы вернуться к началу, без которого не будет понятен конец.

Боюсь напутать что-то, но, насколько мне известно, первая лаборатория, которая занималась и йогой, и телепатией, и биополем, и даже черной магией, была создана в Москве еще в шестидесятые годы усилиями многих достойных людей. Их фамилии я назвать могу, но воздержусь, откровенно признаться, из чувства самосохранения. Дело в том, что история экстрасенсов пока еще никем не написана и, как говорят, не канонизирована, а противоречий в ней было предостаточно: сложности, конфликты, споры из-за приоритета и даже борьба за власть. Классический вариант любого стоящего начинания. Стало быть, пока все это не успокоится, не уляжется, пока истина не выпадет в осадок, с датами и фамилиями надо быть осторожней.

Итак, лаборатория, возникнув, существовала на общественных началах «при ком-то», как существует, к слову сказать, и сегодня. Просто счастье, что у нас есть такие «общества», которые способны давать разного рода подвижникам приют, тепло и крышу над головой, правда, чаще в переносном, чем в прямом смысле этого слова. Экстрасенсам тем не менее повезло: после нескольких лет скитаний и мытарств по подвалам они обосновались в двухэтажном доме, расположенном у Красных ворот. Управляемая Большим Советом, лаборатория к этому времени имела четыре секции, в том числе биоинформации, одним из руководителей которой был Сфинкс — человек серьезный, немолодой и малоразговорчивый. Когда я однажды не без труда добился свидания с ним, имея целью выяснить кое-какие подробности, связанные с биополем, то через пять минут после начала беседы вдруг обнаружил себя без умолку болтающим, в то время как мой визави хранил загадочное молчание с бледной улыбкой на лице. Так мы «проговорили» все полтора отпущенных мне часа, и тем не менее я ушел вполне довольный и Сфинксом, и собой, и разговором.