По древним тропам - Хизмет Миталипович Абдуллин

отогнать надоевшие мысли.

— Мне кажется, не сегодня завтра должно что-то измениться, Момун. Или мы получим хорошее письмо, или в газетах появится важное и нужное нам сообщение. Но что-то должно измениться.

«Дай бог, чтобы поскорее!» — хотелось воскликнуть Момуну, но он сказал другое:

— Хорошо, когда человек верит. Нет на свете большего несчастья, чем утратить веру… Впрочем, я теперь понял, что вынужденное бездействие — тоже беда немалая… Вера, надежда, мечта, — проговорил Момун задумчиво. — Хотя и мечтать сейчас не хочется, чтобы не травить душу.

— Нет, мечтать нужно, Момун, — негромко отозвалась Ханипа. — О другой жизни.

Момун слабо улыбнулся ей и прижал к себе. Все-таки она молодец, не падает духом.

У входа во двор они заглянули в почтовый ящик, вынули оттуда газету. Нетерпеливо пролистав ее, они не нашли там ничего нового.

* * *

Прошел ледоход на Или, наступила весна. Но и она не принесла перемен. Время будто не шло, а вертелось по кругу, как пустые жернова. Ханипа и Момун тем только и жили, что обменивали кое-что из одежды на продукты да ждали вестей от родственников из Семиречья, от друзей из Урумчи и Турфана.

Предчувствие все-таки не обмануло Ханипу — они получили наконец письмо от Садыка. Он приветствовал решение Ханипы остаться на родине, а Момуну горячо советовал набраться терпения и мужества. «В любых, самых трудных обстоятельствах, — писал Садык, — человек может и должен отдавать свои знания тем, кто в этом нуждается». О себе он писал скупо — «жив и здоров», сообщал, что старый Масим-ака по-прежнему раис — глава дехканской общины в Буюлуке, неподалеку от Турфана, что живут они вместе большой семьей — и Захида, и Марпуа, и Шакир. Все шлют им привет и самые добрые пожелания. В заключение Садык писал, что если Момун и Ханипа пожелают приехать к ним в Буюлук, то могут это сделать в любое время, хоть завтра.

Приятно, радостно было Момуну и Ханипе получить трогательную весть от друга. Тем более, что письмо заканчивалось таким приглашением. Так надо ли теперь медлить? Почему бы не поехать туда? Там они будут вместе с Садыкджаном и Захидой, вместе с Масимом-акой и другими дехканами. Любое горе легче пережить с добрыми людьми.

На том и порешили — уехать из Кульджи в Буюлук.

На следующий же день Ханипа и Момун пришли в отдел кадров. Их принял заместитель начальника Сан Ши, худощавый китаец с тонкими губами. Выслушав их краткую просьбу — направить на работу в Турфанский округ, Сан Ши с усмешкой, покровительственно сказал:

— Мы обеспечиваем работой только китайских граждан. А вы, товарищ Момун Талипи, приняли в свое время советское гражданство. Никто вас на это не толкал, правильно? Вы сами умудрились. Так что можете теперь последовать примеру своих родителей. А вам, Ханипа-ханум, добро пожаловать, вы китайская гражданка. Если вы хотите работать в Турфане или где-нибудь на селе — пожалуйста.

Сан Ши пожал плечами и направился к двери, слишком откровенно давая понять, что разговор окончен.

В коридоре Момун и Ханипа увидели еще десятка полтора просителей. Среди них Момун узнал знакомого еще по учебе в Урумчи журналиста. «Он тоже советский подданный, — вспомнил Момун. — Значит, и ему теперь нет житья здесь. А ведь раньше он был широко известен…»

Тяжкое, гнетущее впечатление осталось у Момуна после визита в отдел кадров. С еще большей остротой он ощутил, что в Кульдже началось что-то непостижимое, гадкое, не поддающееся трезвому анализу. Значит, не только он один, а наверняка сотни, а может быть, и тысячи других уйгуров вынуждены теперь разделить судьбу, притесняемых и гонимых. Он понял, что недоверие к ним со стороны властей не является проявлением случайной грубости одного чиновника-самодура, нет, это становится началом официального преследования неугодных и, по мнению руководства, ненадежных лиц.

Ханипа, прижавшись к плечу Момуна, еле сдерживала слезы в предчувствии близкой разлуки.

II

Указы и постановления Пекина — всем на трудовые работы, всем на трудовую закалку — шли и шли, будто с конвейера, по всем городам и национальным округам Китая. В далеком от Пекина Синьцзяне они проводились в жизнь столь же решительно и неуклонно, как и в центре. Дехканские общины уйгуров были переименованы в гуньши, по-китайски «коммуна». Каждый дехканин стал теперь получать строго соблюдаемую «продовольственную норму».

Несмотря на указы и всяческие перемены, руководителем гуньши в Буюлуке все еще оставался Масим-ака. Только благодаря его благосклонности Садык пользовался, по сравнению с другими, некоторой свободой. В поле он выходил в основном весной и осенью, в самый разгар страдных работ, а зимой он все свое время отдавал детям в сельской школе Буюлука. И конечно же писал и писал стихи, а также переводил на уйгурский лучшие стихи советских поэтов из тех журналов, которые ему удавалось раздобыть в Турфане. Он неплохо изучил русский язык, когда работал вместе с советскими специалистами.

Однако печататься ему удавалось все реже и реже…

Весной, когда дехкане Турфанского округа закончили сев проса и приступили к севу основной культуры — хлопка, Садык вышел в поле вместе с бригадой Шакира. С утра до ночи он бродил по пахоте из конца в конец, погоняя не слишком расторопного вола. Вслед за волом тащилась по вспаханной земле деревянная волокуша.

Когда боронование было закончено, Масим-ака и Шакир привезли проращенные семена хлопка в мешках из чия.

Наступила торжественная минута. Масим-ака степенно шагнул на пахоту, поднял горсть чуть сыроватой, словно кишмиш, земли и поднес ее к лицу. Не спеша понюхал, медленно облизнул губы, будто попробовал землю на вкус, и проговорил:

— Хорошая у нас землица, братья. Каждую весну мне хочется обнять ее и расцеловать. За ее материнскую щедрость.

Затем Масим-ака молитвенно произнес: «Бисмилла!» — и с именем бога достал из мешка полную горсть семян хлопка. Вслед за ним то же самое проделал и Шакир, за Шакиром — остальные дехкане.

Сев начался.

* * *

С тех пор, как Шакир переехал в Буюлук, прошло уже пять лет. Не сразу он привык к нелегкому труду дехканина, к монотонной жизни села, но все же привык, освоился и прижился в Буюлуке. Разумеется, он бросил пить, перестал играть в кости (в «четыре асыка») и совсем не бузотерил, как прежде. Несмотря на трудную жизнь в селе, Шакир считал себя человеком счастливым. Добрейший Масим-ака заменил ему отца, стал для него старшим другом и наставником. По-прежнему красивая и всем сердцем любящая, привязанная к Шакиру Марпуа была рядом.

Под одной крышей с Шакиром и Марпуой жили Захида и Садык. Они тоже считали Масима-аку своим отцом.