Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

прыткими, внушает, учит молодое партийное пополнение, как надо, как должно относиться к партийному долгу. Тем, видно, она, партия, и сильна — дисциплиной, сознательностью, умением коммунистов решительно отказаться от своих личных интересов во имя общей цели.

Санька подумал и о том, что не случайно полковник разрешил передать товарищам содержание их разговора. Будто знал, что есть еще горячие головы, вынашивающие такие же, как у него, Сбежнева, мысли. Словно слышал их диспуты.

Факт остается фактом. После разговора с начальником училища Саньку словно подменили. Правда, строевые занятия он по-прежнему воспринимал, как неизбежность, хотя и относиться к ним стал более терпимо. По другим же дисциплинам быстро вышел в отличники, серьезно готовясь к предстоящей трудной, но интересной работе.

Дни летели за днями — напряженные, до предела наполненные учебой, делами, обязанностями. И только после отбоя, забравшись на койку, оставался курсант наедине с самим собой. К Саньке тоже приходили воспоминания и близкие, и совсем далекие. Вот он — десятилетний, в худом зипунишке, подвязанном кушаком, в старой батиной, спадающей на глаза шапке стоит посреди заснеженного двора, с которого увозят отца. В руке милиционера что-то черное, лоснящееся. И Санька догадывается, что ведь это настоящий наган. Этот наган все тычется и тычется в спину отца. За санями бежит мать без платка, с Зоськой на руках и страшно кричит. Он тоже начинает плакать и бредет по сугробам следом за ней... Потом мальчишки говорили, что его отец прятал винтовки против Советской власти. А мать утверждала: «Безвинный страдалец ваш папка».

Не забудет Санька и приход отца. У них состоялся разговор. Отца трудно было понять. То он горячился, рвал с себя рубаху, показывал рубцы старых, полученных в боях с беляками ран. кричал: «Меня Михаил Васильевич Фрунзе знал! Верил мне!» То грозился кому-то шеи своротить. То тыльной стороной кулака вытирал наворачивающиеся слезы, скрипел зубами. И, уже успокоившись, сказал: «Не смог я, Сань, одолеть провокаторов, доказать свою невиновность. Только помни — твой отец не замахивался на Советскую власть. Он ее ставил. И правда еще покажет себя. Это тебе надо знать, чтобы гордо нести голову».

Странно все это было Саньке. В двадцать лет трудно укладывается в голове, что вот так, безвинно, можно пострадать. А вот отцу поверил. Не так слезам обиды, как ранам его, как открытому взгляду, как той ненависти, что загорелась в нем, когда грозил своротить шеи сволочам, подложившим в его клуню винтовки.

У отца не ладилось с поступлением на работу. Ему отказали в депо, на кирпичном заводе... Он хмурился, злился. А тут подошло время уходить Саньке в армию. Проводы устроили, может быть, и не такие богатые, как у других, но гармошка была. И отец напутствие сказал: «Служи честно».

Иногда Санька вспоминал своих дружков-одногодков, с которыми проходил допризывную подготовку — Сережку Пыжова, Геську Юдина... Лихо маршировали они по крутоярским улицам с деревянными, вскрытыми черным лаком «винтовками», горланили на все село: «Если завтра война...» А она их уже ждала — война. Нагрянула только первый год отслужили...

Огромна страна. Велик фронт. А все же встретил Санька земляка — Ромку Изломова. Правда, поговорить толком не пришлось — расходились пути. Узнал лишь: Сергей тоже жив, тоже дерется — в морской пехоте. Орденом уже награжден. И с дядей Тимофеем, отцом Сережкиным, говорил — раненым попал в его поезд. Вот как бывает. Конечно, ничего они не знали — что там дома, в гагаевке. Сами волновались, растеряв своих близких.

В иные вечера приходят к Саньке фронтовые товарищи. Он видит их лица, слышит голоса. То вдруг память опалит тем боем, за который он получил первую награду. На него наваливался вражеский танк. Он был словно заговоренный — встречные выстрелы ничего не могли ему сделать. И он приближался — грозный, неотвратимый. Санька едва не побежал. Но по брустверку щели полосанула пулеметная очередь. Срикошетировавшая пуля, видимо, плашмя ударила в каску с такой силой, что у Саньки дернулась голова. В страхе он присел.

Свалившееся ружье, огревшее его по спине, показалось Саньке бог знает чем. А тем временем железная громадина проскрежетала над ним, помчалась дальше. Тогда Санька выглянул, пристроил ружье и выстрелил вдогонку прорвавшейся машине. Она сразу же окуталась дымом.

В том бою он подбил еще один танк. И тоже вот так — в угон, как говорят охотники. Только уже не со страха затаивался в своей щели. С расчетом. У них же лобовая броня потолще. И огнем поливает — с пулемета, пушки — голову не поднять. А так...

На командном пункте комдива оказался член Военного совета фронта и видел, как Санька разделывался с врагами. После боя разговаривал с Санькой.. «Молодец! Орел! — густо рокотал. — Приспособился». — Велел адъютанту записать фамилию для представления к правительственной награде. И верно. Вскоре вручили Саньке орден Красной Звезды. А в дивизионной и фронтовой газетах появился Санькин портрет. Корреспонденты расписывали его боевой опыт: «Огненный почерк бронебойщика Александра Сбежнева», «В умелых руках ПТР — грозное оружие», «Охотник за танками».

В засыпающем сознании Саньки одни видения сменялись другими — то яркими, то смутными. И, наконец, совсем исчезали или переходили в сны, продолжая в них жить, волновать. Не случайно в сонной тишине казармы время от времени раздаются стоны, сердитое бормотанье, приглушенный смех, вскрики, невнятная ругань. И во сне гремели бои: с ревом пикировали «юнкерсы», рвались бомбы, скрежетали танки, ухали орудия, строчили пулеметы. И во сне бушевали страсти: бурлила ненависть или перехватывал дыхание навалившийся ужас, приходила любовь или подкрадывалась, сжимая сердце, печаль. Потом все это разом обрывалось трубным криком дневального; «По-дъем!..» Команду подхватывали командиры отделений: «По-дъем! По-дъем!!!» Срывали одеяла с тех, кто не торопился подниматься...

Для них начинался следующий день курсантской жизни — такой, как вчера, неделю, месяц назад, отличающийся от предыдущего лишь расписанием занятий. А на фронтах шли бои, Совинформбюро обнародывало приказы Верховного главнокомандующего, перечисляло все новые и новые города, населенные пункты, железнодорожные станции, отбитые у противника, В Москве прогремел первый артиллерийский салют в честь доблестных войск Брянского, Западного, Центрального фронтов, занявших Орел, и войск Степного и Воронежского фронтов, успешно завершивших окружение и разгром большой группировки противника под Белгородом. Потом красочные, торжественные огни грандиозных фейерверков все чаще расцвечивали московское небо. Противник выбит из Харькова. Прорваны укрепления врага на Миусе. Освобожден Донбасс...

Едва прослышав об этом, Санька написал в Крутой Яр. Подумал, что если и нет своих дома — соседи ответят. Немало прошло времени. Уже освободили Днепропетровск, Киев. Бои перебросились на Правобережную Украину. И только тогда пришло письмо от матери. «Дорогой ты наш сыночек Саня! Во первых строках...» Мать сообщала,