Бедный Авросимов - Булат Окуджава

- А больно лечат?

- Ох, и не спрашивайте лучше, ваше высокоблагородие, аж до самых печенок, и не встанешь опосля... Так что лучше я в тепле посижу.

- А зачем же, Кузьмин, так больно-то? - спросил Авросимов, начиная испытывать раздражение и не понимая, отчего оно в нем вдруг пробудилось. - А может, это хорошо, Кузьмин, что так лечат? Может, без этого нельзя?

- Без этого, знамо, нельзя, - уже не улыбаясь, сказал унтер. - Кабы можно было - не лечили бы. Да я этого избегну.

- А ты сам-то, Кузьмин, других лечил?

- А как же, ваше высокоблагородие, бывало-с. У меня рука верная.

Тут подпоручик резко оборотился к нему. Унтер засмеялся.

- У меня рука верная, - повторил он.

- А не совестно вам рассказывать о своих злодействах? - с гневом спросил Заикин, весь бледнея.

- Так что, ваше высокоблагородие, - подмигнул унтер Авросимову, - как надобность будет, вы не сумлевайтесь: у меня рука верная.

Авросимову захотелось вскочить наподобие медведя и взмахнуть руками, чтобы унтер, прошибив дверцу, летел в снег, и глядеть, как он там будет извиваться, но следующий вопрос подпоручика остановил его.

- Неужто вам так лестны ваши обязанности? - спросил Заикин.

Унтер успел только подмигнуть Авросимову, как дверца распахнулась, и ротмистр Слепцов, румяный и счастливый, предстал пред ними.

- Ну-с, - сказал он, - можно и отправляться.

Тут унтер начал покорно выбираться вон, чтобы уступить место ротмистру, и Авросимов глядел на его напрягшуюся шею, пока он медленно сползал с сиденья и протискивался в дверцу, и сердце нашего героя сильно скакнуло в груди, ударилось обо что-то, и он ринулся к выходу... От сильного его толчка унтер рухнул в придорожный снег, распластавшись, и наш герой заторопился следом, будучи не в силах удержаться в кибитке.

- Ба, - засмеялся Слепцов, - что за оказия!

- Ноги размять, - сказал Авросимов. - А ты что же это падаешь, любезный друг? - обратился он к унтеру, который наконец поднялся.

- Ваше высокоблагородие меня толкнули-с маленько, - сказал тот, стряхивая с шинели снег и недобро поглядывая на нашего героя.

- Пьян ты? - спросил, смеясь, Слепцов. - Ступай на место!

Жандарм заковылял к своей кибитке. Золотая соломинка пересекала его спину.

Первое время они ехали молча.

Подпоручик, бывший свидетелем странной сцены, разыгравшейся перед ним, изредка взглядывал на Авросимова; ротмистр, вспомнив о дорожных фантазиях нашего героя, вдруг поник лицом, глаза его сделались печальны и настороженны, счастливое выражение исчезло.

Что же касается нашего героя, то он попросту спал или делал вид, что спит, во всяком случае, глаза его были закрыты, голова откинута, а щеки терялись в густом приподнятом воротнике.

И все-таки он не спал, а, полный случившимся, заново все это переживал и изредка поглядывал синим своим торопливым глазом на бедного подпоручика, лишенного даже права постоять за себя.

Тут перед нашим героем возникла давняя сцена в злополучном флигеле, когда прекрасные его, Авросимова, друзья и Сереженька, покойный ныне, допытывались у капитана, как же это он смел даму оскорбить, хотя он никакой дамы (вот крест святой) не оскорблял, а посему дергался в разные стороны, не спуская взора с желтой ладони Бутурлина. И вот, вспомнив эту историю, наш герой, конечно, мог преспокойно двинуть псу по его напрягшейся шее, а после спрашивать, что, мол, случилось, и полезть обратно в кибитку, недоуменно пожимая плечами, то есть он так и поступил, да удар был слишком вял (вот жалость!), так, толчок какой-то.

- Простите, господин подпоручик, - вдруг сказал ротмистр, - я вынужден был приказать унтеру занять мое место на время стоянки, хотя сие вовсе не указывает на мое к вам недоверие, а просто инструкция...

- Да уж пожалуйста, - откликнулся Заикин, не поворачивая головы, поступайте как знаете, сударь.

- Но вы не должны на меня быть в претензии, ей-богу... Давайте-ка обо всем забудем, а попросим господина Авросимова продолжить свои фантазии, а там, глядишь, и моя Колупановка вывернется.

- Эээ, - сказал Авросимов, - я и придумать больше ничего не могу. Ведь вот как стройно все получалось, а тут не могу, да и только. А вы, господин ротмистр, стало быть, и мне не доверяете, ежели считаете долгом своим жандарма...

- Да что вы, Господь с вами, - обиделся Слепцов. - Но видите ли, какая штука. Ежели, предположим, преступнику вздумается бежать и он, ваш пистолет отобрав, вам же его в лоб и уставит, вы ведь, милостивый государь, руки вскинете, и все тут, верно?

- А жандарм? - усмехнулся наш герой.

- А жандарм, сударь, при исполнении служебных обязанностей и рук подымать не смеет, а ежели и поднимет, так чтобы на преступника накинуться...

В этом ответе ротмистра было ровно столько резону, чтобы не возражать, а только глянуть краем глаза на подпоручика, которого так открыто именовали преступником.

Ах, милостивый государь, мы всегда беспомощны, когда правы, ибо неправота лихорадочно обзаводится доказательствами, и она тут же все это вывалит вам, и вы отступите, ибо она свое дело знает, а правота об том не заботится: мол, ежели я правота, так и без всего всем ясно, что я правота. Вот так.

Наконец, как снова поменяли лошадей, и уже другой, молоденький жандарм насиделся в кибитке вместо унтера Кузьмина, они снова тронулись. Авросимов почувствовал, что голод его истерзает и холод замучает, а каково-то подпоручику в его шинелишке?

Ротмистр словно услыхал его размышления, а может, и его проняло холодом да голодом, но он первым нарушил длительное молчание и сказал подпоручику:

- Вы простите, сударь, что я так долго не распоряжаюсь покормить вас. Ежели на пути - так мы время потеряем, а уж доберемся до Колупановки, там вам будет все, чего ни пожелаете, ей-богу.

- Да я уж терплю, - улыбнулся Заикин, - мне другого исхода теперь нет.

Поверите ли, как это ужасно, когда человек улыбается, произнося горькие слова!

И наш герой об этом же подумал, и снова волна сочувствия к подпоручику и расположения к ротмистру окатила его.

"А ведь он мог бы и не извиняться, - подумал Авросимов, - а он вот извиняется".

Так они ехали. День, как это говорится, миновал, и веселое да недолгое северное солнце закатилось, только краешек его багровый еще маячил над лесом, отчего сосны да ели протянули длинные тени, синие и неподвижные. И вот тогда, когда мучения голода и молчания и всяких мыслей достигли уже предела, кибитка скользнула в лес, вынырнула затем и перед путниками открылась восхитительная картина. Тракт серебрящейся змеей уходил вниз, к застывшей реке, за которой снова начинался взгорок. На том взгорке, в зимнем саду, расположилась белая усадьба, и восемь колонн отчетливо вырисовывались в сумерках, а за усадьбой, за садом, тянулась Колупановка, переваливаясь с пригорка на пригорок, будто старая баба с коромыслом.

Вожделенные тепло и сытость были теперь рукой подать, но смутное ощущение тревоги, уже знакомое, пропавшее было на солнышке, снова шевельнулось в душе нашего героя.

- Господа, - сказал ротмистр Слепцов, - мне, господа, очень по душе пришлись ваши фантазии, - и он кивнул нашему герою. - Давайте же сделаем вид, что нет перед нами этой печальной цели, что мы просто завернули сюда для отдыха и все мы равны.

- Мне все равно, - не поднимая головы, отозвался подпоручик. - Поступайте, как сочтете нужным.

- Вот и славно, - обрадовался Слепцов. - Я жандармов отправлю в деревню, чтобы они нам глаз не мозолили, да велю им молчать обо всем. Мы славно отдохнем, господа.

Будто услыхав слова об отдыхе, кибитка ринулась с пригорка, пересекла реку по синему льду и заскрипела по садовой аллее. Вот и усадьба. Вот и крыльцо под снегом. И точно: молчаливая дворня застыла на том крыльце. Кибитка остановилась. Ротмистр распахнул дверцы. Его радостно заприветствовали, и это разлило по всему телу нашего героя умиротворение и предвестье покоя.

Повсему дом этот был построен недавно, всего в конце прошлого века, но как-то быстро обветшал; видимо, сырость и ветры, дующие на взгорке, решительно творили свое дело, так что колонны облупились, а в широких и гостеприимных сенях паркет кое-где вздыбился и отстал, так что руке доброго и неумелого деревенского мастера пришлось там и сям оставить следы своего мастерства в виде желтых сосновых заплат, прочных, но грубых.

Правда, этого никто толком и не замечал из приехавших, ибо челядь так искренне радовалась приезду барина, а путники так сильно продрогли и оголодали, что обволокшее их тепло и пробивающиеся с кухни нехитрые и здоровые ароматы приятно закружили головы.

- А вот и Дуняша, - громко провозгласил ротмистр, - хозяйка сего гнезда, и указал рукой на черноглазую вострушку, которая, вспыхнув вся от радости и смущения, загородилась концом белого платка.

- Милости просим, - пропела она из-за этого своего прикрытия.

- А что, Дуняша, чем ты нас побалуешь? - спросил ротмистр, скидывая шинель и знаком приглашая попутчиков последовать его примеру.